Он вдруг встал, подошел к морозильной камере и драматическим жестом распахнул ее. Морозильная камера была заполнена контейнерами «Таппервэр»[15]. Он рассказал, что готовит все, что остается в конце каждой недели, и замораживает на потом.
— Экономненько, — сказала я.
— Я доедаю последние овощи, — пожаловался он.
— Я могу принести баклажаны, — предложила я. — В следующий раз беру их на себя.
— Есть ли другой способ не умереть с голода? — спросил он.
— Да ладно тебе, присядь, — сказала я. — Мы так хорошо сидели.
Не выношу, когда мне портят аппетит. Я спала со многими мужчинами, не просите меня назвать их имена, но я не могу есть что попало. «Не нужно шутить с моей едой», — хотелось ему сказать.
— Иди сюда, детка, — произнесла я вместо этого.
Я поцеловала его, а он — меня, мы смеялись и были очень близки, и в тот момент я была глубоко убеждена, что могу примириться с его тараканами. Я рассказала ему о своей семье, о том, как в детстве мама готовила нам рис с бобами и называла это блюдо «мексиканская ночь», говорила, что у нас фиеста, за столом учила нас испанским словам и включала фламенко.
— Но на самом деле мы ели рис с бобами, потому что у нас не было денег.
— И тебя это не беспокоит? — спросил он.
— Не-а, — ответила я.
— Тогда давай доедать, — предложил он.
Но вместо этого мы занялись сексом, и в этот раз он был еще глубже и ближе, как будто он забрался в мое лоно и укрылся там в безопасности. Я держала его лицо в ладонях, и мы молча смотрели друг на друга, комната сжималась вокруг нас, я чувствовала это, мир становился теснее, и в нем остались только я и он, соединенные физически, близкие настолько, насколько это возможно. Вспоминать противно.
Утром мы лениво разговаривали друг с другом, как друзья, вспоминая былые времена, наверстывая прошедшие годы. Мэттью спросил, что случилось, когда я бросила учебу. С ним было приятнее говорить об этом, чем с кем-либо другим, лучше, чем с психотерапевтом, лучше, чем с кем угодно из моих нью-йоркских друзей, потому что он был там, даже если и не знал, что случилось.
— Я тогда так ничего и не понял, — сказал он. — Ты была, а потом исчезла.
— Моя наставница бросила меня, — произнесла я.
Она разбила мне сердце. Не мужчина высосал из меня жизнь. Женщина.
— Я помню ее, — сказал Мэттью. — Она до сих пор там работает. Она работает там всю жизнь.
— Она все еще великолепна, — защищала ее я, невзирая на рану, которую она нанесла мне. — Я видела одну из ее работ на выставке прошлым летом.
— Ну, не знаю, насколько она великолепна, — сказал он.
— А что ты знаешь? — сорвалась я.