– Трепло он и дешевка, – презрительно прищурилась Марница. – Рыбий корм.
– Потому его и наняли, чтобы рыбку накормить и трепа избежать, – важно закончила мысль Тингали, глядя на всех сверху вниз. – Маря, если ты несколько листков им подбросишь, да вещь приметную, то надолго и по-настоящему станешь считаться в этом краю мертвой.
– Прочее же, так и решат, я в доме хранила… и оно сгорело, – усмехнулась женщина, обдумывая идею. – Пожалуй. Только как нам доставить весть о моей смерти и судьбе пергаментов?
– Подъеду, как стемнеет, сверток в окошко брошу и уеду, – улыбнулся Ким. – Клыка им не догнать. Зато опознают сразу, еще и выродера зауважают: приручил вороного.
– Ты на того здоровяка похож не больше моего, – возмутилась Марница.
– Ночью все кошки серы, – отмахнулся Ким. Вздрогнул и уточнил: – Кошки-то у вас еще водятся?
– Ха! У нас? – рассмеялась Марница. – Водятся. Немного их, но не вымерли. И мыши водятся. Их как раз много. Крыс и того поболее, сыро постоянно, тепло, вот уж они жируют по амбарам! Кошек губят и котят душат. У меня на дворе жила такая славная кошечка… счастливая, в три цвета. Где она теперь?
Марница замолчала, резко рванула из-за седла сумку, сникла прямо в пыль и стала быстро перебирать пергаменты, бросая некоторые в сторону – для людей брата. Потом дернула с шеи жалобно звякнувшую подвеску – на тонкой цепочке, золотую, с синим камнем. Сухо жалобно сказала – мамина, и обняла страфа за ногу. Ким вздохнул, виновато пожал плечами. Срезал еще и прядь волос «жертвы», сел обсуждать с Марницей пояснения, вносимые на оборот пергамента корявым почерком, от лица выродера. В умении последнего писать женщина не сомневалась: сама видела, как он полгода назад заполнял на клоке пергамента заметки по оплате за таннскую соль.
К ночи все приготовления едва успели завершить. Пергаменты свернули, увязали в старую дерюгу, отяжелили камнем. На Кима надели длинный плащ, доставшийся путникам из имущества выродера. Тингали пожелала брату удачи, гордо покосилась на Марницу: вот он какой у меня, ничего и никого не боится! Женщина не заметила. Она стояла, беспокойно провожала всадника глазами, ежилась и хмурилась. Сумерки казались обманными и слишком бледными, за каждым кустом чудился наёмник с игломётом.
– Даже не думай, – отмахнулась Тингали. – Знаешь, сколь я в Кимку души вложила, когда он болел? Все везение, какое есть, если оно вообще в шитье учитывается, отдала ему. Лес его любит, каждый куст ему друг. Пусть попробуют выстрелить эти, наемники! Куст им глаз и выколет.
– Всё у тебя просто, – бледно улыбнулась Марница.