Братухин на эту фразу только поднял указательный палец вверх и смешно выпятил глаза, высмеивая своего подчинённого. Казак засмеялся, Коля, взглянув, тоже.
— …Казанского университета! — с саркастической важностью для пущего смеха проговорил Братухин, продолжая широко раскрывать свои глаза.
Гай умолк. Шуточки командира были ему не по душе.
— А что же это он ничего не ест? — спросила жена станционного смотрителя, указывая головой на пленного красноармейца. — Может ему хоть лука отнести?
— Ничего, не сдохнет, — выговорил казак.
Все посмотрели на пленного, и он поднял на них свои глаза с большими по-девичьи красивыми ресницами. Его худое, обветренное и местами полопавшееся от холода лицо было каким-то ещё подростковым и округлым. Нельзя было поверить, что этот отрок уже солдат, призванный сражаться и убивать людей.
— Ну можно ли? — удивилась женщина. — Да он же ещё ребёнок. Что с него взять?
— Ребёнок? — удивился офицер, нацеливая свои глаза на Валентину.
Он обвёл глазами остальных собравшихся как прицелом.
— Господь говорит, что нужно прощать неприятелей наших, и потому даже враг на войне требует человеческого обхождения, — невпопад вмешался отец Михаил, не заметив недоброго братухинского взгляда.
— Ах, человеческого обхождения? — громко удивился Братухин.
ИСТОРИЯ ПЛЕННОГО КРАСНОАРМЕЙЦА
— Вы все думаете, что этот парень с ангельскими глазами — чистейшая и безвинная душа, не так ли? Ну хорошо, тогда я расскажу вам, как мы его нашли, и вы уже сами судите.
Вышли мы утром с нашего полка в разведку. Я сам вызвался. Фёдор всегда при мне, и ещё одного солдата дали. Хрен бы я поехал в разведку в такую стужу, но то ведь для меня почти родные места. Знал я, что имение моего дядьки рядом. Сколько лет из-за этой войны я его не видел, и уж очень мне его навестить захотелось. Думаю: «Пока наши наступление ведут, доеду-ка я до дядьки и навещу его, узнаю, как здоровье, да как живёт». Нет, признаться, я подумывал, что он может быть давно и помер. Ведь война за последние годы всю Россию перетасовала, всех людей и все народы перекалечила.
Приехали мы, значит, в имение, а от него ничего толком и не осталось. Всё растащено, только что не сожжено. Я в село, спрашиваю, мол, кто этот беспорядок учинил, да чьих рук дело. Думаю, если крестьяне, то всех тут перестреляю, даже пистолет достал. А они мне говорят, мол, приезжали красные да всё разграбили, барина, дядьку твоего, убили, а над женой его и племянницей маленькой и того пуще, сначала надругались. И могилки показывают, где похоронили. Говорят да плачут; пришлось поверить. Да как тут было не поверить, когда говорят, что красных сами не жалуют, да сделать ничего не могут. «Барин в селе у нас один, — говорят, — был, всем работу давал, щедро платил, и жаловаться нам не на что, а сейчас продотряды и последний кусок хлеба норовят забрать». И показывают мне другую деревню, с бугорка её видать. «Вот, — говорят, — видите, ваше благородие, там дым от пожара вьётся?» Смотрю, и вправду, парочка изб в том селении сгорела, и только пепелище остывает. «Что это?» — спрашиваю. «А там, — говорят, — засели красные дезертиры, селение жгут и людей постреливают». «Сколько их?» — спрашиваю, а самого так и поднывает эту сволочь перерезать. «Двое-трое», — отвечают.