Наконец закончив, он вытер своё раскрасневшееся лицо и, выдохнув, процедил:
— Долго я ждал этого часа, долго…
Он отошёл к столу и, наведя спирт с водой, допил оставшееся в первой банке.
— Ты бы не налегал, — заметил ему Шихов.
— А ты мне не указывай, ты ведь тоже офицер, — с ехидной усмешкой огрызнулся на него Крутихин.
Посидев за столом несколько минут, Тихон встал. Все ждали, что он будет делать. Он был хозяином ситуации, и все этому как-то подчинялись. Пленники, понятное дело, не имели голоса, но ни Лебедьков, ни Коля, ни даже комбат Шихов не решались что-нибудь предпринять, полностью полагаясь на комиссара. Наверно его бешеный, неспокойный взгляд вселял страх не только в пленных, но и в его союзников.
— Что делать-то будем? — серьёзно спросил его Шихов, нервно перебирая в руке наган.
— Погодь, — тихо, про себя, и как-то слишком спокойно, сказал Крутихин, ничего более не ответив.
Алкоголь давал о себе знать, взгляд комиссара уже бегал, кружился всё сильнее и сильнее. Он встал напротив пленников, широко расставив ноги.
— Что ж, к делу перейдём, — пьяным зловещим голосом заключил Тихон, упиваясь своей властью.
Каждоё слово, сказанное этим людям, было для него отрадой. Он торжествовал, как торжествуют люди, всю свою жизнь вынужденные подчиняться и терпеть унижения со стороны тех, кто властен над ними. Годы, проведённые в тюрьмах, давали о себе знать. Дурной характер, прирождённая жестокость, тысячи дней всевозможных лишений и унижений воспитали в нём крайнюю, высшую мстительность, и он никак не мог насытиться обретённой властью. Мстительность за эти годы превратилась для него в цель, в наваждение. Ему было мало знать, что теперь он — господин, ему хотелось это ощутить, найти этому веские подтверждения. А что может более явственно отразить власть, как не её безграничные возможности? Возможность сделать всё, что заблагорассудится, не оглядываясь ни на какие порядки, ни на какую мораль и человечность. Ни это ли есть мечта раба — самому стать господином и заиметь своих рабов. А для натуры мстительной — платить за унижения — унижениями; платить за перенесённый страх — страхом.
— Вы, наверно, думаете, кто будет первым, — сгибая губы как жесть, проговорил Крутихин.
Пленники молчали, их же повелитель широко улыбнулся.
Резким движением он шагнул по направлению к стулу, на котором сидела старуха Раиса Мироновна. Две чёрные смертоносные пасти обреза молчаливо уставились на неё. Ни секунды раздумий, только страх, перехватывающий сердце, от которого то скукоживается и замирает, не желая биться дальше и пускать по органическим трубам кровь. Следующая секунда, и пасти обреза с истошным криком извергли сотни маленьких дробинок, жужжащих, как рой пчёл. Они, устремлённые волей порохового газа, со смертоносной энергией впились в лицо женщины, и она, сражённая этой армией маленьких круглых шариков, упала навзничь. Ноги и руки дёрнулись в агонии — всё было кончено.