Моя жена как-то почуяла, что я по другим бабам таскаюсь. Разревелась, говорит, уйду, не люблю и прочие бабьи бредни; от рёву вся до мокроты сырая была. А мне от этого так тошно стало, что я её и побил. Куда она, дура, денется. Грубо я с ней обошёлся, но по-другому я и не научен.
Продолжил я свои хождения, и в какой город не приеду, так с бабой там и сплю. А моя, что, смотрела на меня да ревела. И мерзко мне так от неё, дуры, было, другие бабы радостные, сияют все, а моя только знай себе ревёт.
И вот случилось так, что подцепил я как-то от блядухи одной болезнь такую — гонорея называется. И как-то я своей дуре её передал. Она расстроилась вся, говорит: «Мало ты мне изменяешь, кобелишь налево и направо, так ещё и болезнью меня неизлечимой заразил». Мы тогда что, ещё не знали, лечится она или нет. Говорит: «Зачем мне такой жить? Как буду в глаза людям смотреть? Что они обо мне думать будут, когда я никакого дурного греха в жизни не совершила?» «А тебе, — говорит, — мерзавцу, и поделом, что ты изнутри гнить будешь». Меня от её слов так и гнев охватил. Побил я её да уехал на следующий день.
Вернулся и узнал, что жена-то моя в тот день, когда я уехал, с моста-то и бросилась. И так мне гадко стало на душе, как будто сам я её-то и убил. И понял я тогда, что не берёг счастия своего, что убил я единственного по-настоящему любящего меня человека. С тех пор мне ни с бабами спать, ни на праздниках веселиться, ничего не хотелось. Вот и живу уже какой год, как собака уличная, без семьи и без смысла жизненного.
Машинист закончил трагичную историю, и лишь одна скупая слеза скатилась по его щеке.
И опять молчание, опять тишина, опять витают по залу гнусные мысли, грехи и пороки.
Волчий вой прерывает эти мысли. Целый хор волчьих голосов донёсся с улицы. Сейчас он слышался ещё более отчётливо, чем прежде: дыры в разбитом окне лучше пропускали уличный звук.
Не выдержав напряжения, казак сорвался с места и, выхватив обрез, направился к дверям; открыв дверь, он вгляделся в непроглядную чёрную бездну, наполненную лишь волчьим завыванием, но уже скоро где-то недалеко от станции разыгралось нечто невероятное. Волки лаяли, скулили и повизгивали. Это походило на какую-то борьбу, и вовсе не казалось, что волки выходили из неё победителями.
— Это Сатана, сам Сатана! — как завороженный, вновь принялся твердить смотритель. — Сатана идёт!
— Сейчас мы разберёмся, кто там, — сорвался с места казак, лицо его сжалось от гнева, и Гай, стоявший на пути, в страхе отпрыгнул от Фёдора.
Накидывая шинель и зажигая керосиновую лампу, казак, доведённый до отчаяния мистикой, цедил сквозь зубы: «Даже если это сам Дьявол, я убью его!» В порыве бешенства Фёдор выскочил на улицу, неся в правой руке фонарь, а в левой держа обрез.