Охота началась. Но пение птиц в итальянском небе и далекий звон колокола за холмами делает все это таким не важным. Джеймс кажется не таким важным. Еще недавно все это было бы для меня просто поводом поговорить с ним. А сейчас я даже не уверена, что хочу этого. Что он мне скажет? Я могла с точностью до последнего слова представить этот разговор.
Я: Привет, давно не слышала тебя.
Он: Тебе не стоило звонить.
Я: Нам нужно поговорить.
Он: О чем?
Я: Не будь таким.
Он: Все кончено, Люси. Я уже сказал.
Больше ничего. Да и осталось ли что-то еще?
Были времена, когда я представляла себе наше воссоединение. Джеймс признался бы, что любит, несмотря на невзгоды, что скучает и хочет снова быть вместе, и я поверила бы каждому слову. Я бы поверила в то, что, кроме нашей любви, ничто не имеет значения. Что бы ни произошло дальше, наша любовь исцелит и защитит нас. А сейчас словно пелена спала. Этого никогда не произойдет. Столько людей скорбит, их раны никогда не заживут, их воспоминания никогда не сотрутся, его детям понадобится целая жизнь, чтобы пережить эту трагедию. Это реальная жизнь. А идеальная картинка, которую я отказывалась забыть, даже когда Билл размахивала газетой перед самым моим носом, — просто фарс. В эгоистичных фантазиях в главных ролях были мы с Джеймсом, но на самом деле история никогда не была о нас. Она была о матери и ее детях. И о том, как мы их уничтожили.
Он никогда тебе не достанется. Он всегда будет моим.
Поэтому мне было так нужно поговорить с Вивьен.
Она как будто была в моей шкуре тридцать лет назад — другое время, другая женщина, другое сердце разбито. Но кажется, что ту записку написала Грейс Кэллоуэй. Для меня. Что мне было предназначено ее прочесть.
* * *
Ночью отключается электричество. В Барбароссе это не редкость, по всей видимости, и у Адалины есть запас свечей в шкафу. Она зажигает одну из них и относит в комнату Вивьен. Я зажигаю свечи, пока света не становится достаточно. Некоторые из них кажутся совсем древними, они оплыли и потеряли форму — наверное, с их помощью освещали замок десятки лет тому назад.
Здание выглядит совсем другим в мягком колеблющемся свете. Слышно каждый шум, видно каждую трещину. Ветви деревьев бьются в окна, как пальцы путника, который просит о ночлеге. Я представляю себе, как холодно и темно сейчас на чердаке, и вздрагиваю. Поднимаясь по лестнице, я вижу его.
— Я видел тебя в комнате Вивьен.
От звука этого голоса перехватывает дыхание. Сальваторе стоит за моей спиной на ступеньках, лицо подсвечено оранжевым, а его выражение не рассмотреть в неверном свете. Со стен на нас взирают портреты. Покрытые тканью, они так же реальны, как и мы, в этом пространстве между светом и тьмой, где все границы стираются. Лицо Сальваторе выражает интерес, а не желание обвинить.