. Подозреваю, что дамы чувствуют себя гораздо более уверенно, чем коррупционеры… – После паузы он продолжил совсем другим тоном: – Знаю, что я жалкий трус, потому что ни за что не рискну пойти вместе с тобой на эту встречу во вторник, но… Ладно, скажем так: я предпочитаю рисковать жизнью более комфортным способом… С Сусаной я все уладил. Вчера у нас состоялась премилая дискуссия, но мне таки удалось получить то, чего я и добивался: она уехала из Мадрида, полагаю, что к своим родителям. Расставание не повредит нам обоим. Конечно же, она не встретила эту новость лучшей из своих улыбок, но я никогда не простил бы себе самому, если бы…
– Понимаю, – произнес Рульфо.
– Саломон, серьезно: не корчи из себя героя и верни им эту фигурку. Если они хотят достать Акелос, это их дело… Но в любом случае желаю тебе удачи, дорогой ученик. Для меня удовольствие и честь быть твоим преподавателем и твоим другом, несмотря на все наши разногласия… И давай не будем слишком уж жалеть самих себя: в конце концов, оба мы сходились во мнении, что за поэзию стоит отдать жизнь, припоминаешь?..
– Мы ее не отдадим, Сесар, – ответил Рульфо, не разделяя его смеха, но чувствуя, что у него повлажнели глаза и запершило в горле.
– Они свидетелей не оставят, – вдруг погустел голос его бывшего профессора.
Рульфо вспомнил, что именно таким тоном он обычно заканчивал свои лекции.
– Теперь я понимаю тот ужас, который владел моим бедным дедом… Молю лишь об одном: чтобы их руки не дотянулись хотя бы до Сусаны… Она почти ничего не знает… Может, хоть ей удастся избежать… Прощай, мой дорогой… Береги себя, изо всех сил береги.
Разговор прервался в телефоне, но не в голове Рульфо. «Они свидетелей не оставят». К горлу подступил ком, но он сознавал, что не собственная судьба вызывала у него наибольшие опасения, а будущее Сесара Сауседы, его старого профессора, человека, который верил в то, что жизнь – это поэзия.
А теперь все они умрут – именно потому, что он был прав.
Остаток воскресенья и понедельник он провел так же – нарезая бесконечные круги в окрестностях улицы Ломонтано. Выбирал по очереди то узкие центральные улочки, то пространство анонимности – Гран-Виa – и вглядывался в спешащих по своим делам прохожих. В этих сосредоточенных лицах, в этом постоянном мельтешении различных людей на улицах бешено пульсирующего Мадрида он не находил ни следа странного мира дам. Как будто все стало нереальным, будто бы их никогда и не было. Он даже стал думать, что все это не более чем больная фантазия таких ненормальных, как Сесар или он сам. Но восковая фигурка в кармане его пиджака еще и еще раз возвращала его к реальности. «Нет, не к реальности, – уточнял он, – а к истине».