– Тут Ракель смолкла. К горлу подступила тошнота, словно воспоминания превратились в комок гнили. – Она заставила меня убить человека, с которым я делила ложе, простого постороннего… А потом захотела уничтожить и ребенка. Тогда снова вмешалась Акелос, и ее голос оказался решающим, когда определяли судьбу моего ребенка: ему позволили жить. Жаклин пришла в ярость. И постаралась, чтобы жил он в нечеловеческих условиях. А мне она сделала татуировку с филактерией и создала ту Ракель, с которой ты познакомился, – внушающее вожделение тело посторонней, но такой несведущей и трусливой… Она вытравила из меня память и отдала меня сектантам… Моим же адептам.
Рульфо ощутил ее боль, вызванную этим вдруг ожившим воспоминанием.
– Они и продали меня Патрисио. Все эти годы главным наслаждением Саги было все больше и больше унижать меня – и видеть униженной…
Густой красный цвет все еще заливал окна дома, подобно жидким рулонным шторам. На высшей точке этого прилива, с мельтешением бабочек, наводнивших все вокруг, вновь зазвучал хор – мелодичный, далекий:
У – трепетная рябь зеленых волн широких![56] Зеленый свет пришел на смену красному.
– Но Сага ненавидела и Акелос – за то, что та мне помогала… И не успокоилась, пока группа не обвинила ее в предательстве, и добилась того, чтобы в ее случае приговор был еще более жестоким, чем в моем: она была приговорена к Окончательному Отторжению – уничтожению не только тела, но и ее бессмертного духа… Поэтому они и ищут ее имаго. Но, клянусь тебе, я спрятала его вовсе не потому, что хотела отдать долг Акелос, я просто знаю, что должна так поступить… Пока что я не понимаю…
Вновь зазвучал хор, прервав ее на полуслове,
О – дивных глаз ее…
и зеленый свет исчез. В темноте заблестела пара глаз.
…лиловые лучи…
Это были глаза Саги. А за ее спиной, выстроившись в ряд, – вновь беззвучные, неподвижные, внезапные – все остальные дамы.
Похоже, праздник завершился.
Теперь они были обнажены и покрыты кровью.
Нет.
Облачены в красные платья. Почти прозрачные ажурные платья, короткие, обтягивающие, насыщенного алого цвета, как окровавленная паутина. Глаза их были белыми, без зрачков. Но белков не было. Были веки – покрашенные белым и закрытые. И неправда, что их зубы выглядели зловеще: две тонкие линии цвета слоновой кости, нарисованные в уголках рта, походили на клыки, но и это тоже был макияж. Двенадцать экстравагантных женщин. Или таковыми они казались.
И вновь – молчание и темнота. Только ветер, раскачивая деревья вокруг, производил звуки, похожие на шелест зарослей тростника, сквозь которые пробирается чье-то тело.