– Решил удостовериться, что нас никто не побеспокоит. А теперь наконец скажите мне правду… Эта женщина – Сага?
Рульфо уставился на него в полной растерянности.
Смерти не было. Была могила.
Все те, кто за ней ухаживал, кто сновал туда и обратно, снимая показания приборов, записывая цифры, исследуя ее тело с помощью чувствительных приборов или просто поднимая ей веки, чтобы осветить зрачки, полагали, что она не слышит и ничего не чувствует. Они говорили о коме и сотрясении мозга; ее подвергали этим бесконечным пыткам, которые, во имя человеколюбия, применимы в медицине: вводили в ее горло зонды, касались ее роговых оболочек марлей, стучали по ее суставам резиновыми молотками.
Вины на них не было. Откуда они могли знать, что она жива, в сознании и настороже под этой могильной плитой бренного тела? Они всего лишь люди – врачи, медсестры, ассистенты… Люди, верящие во все то, во что верят обычные люди: что если ад и существует, то, чтобы туда попасть, нужно сперва умереть.
Нет, она не могла их винить, даже несмотря на то что порой (и гораздо чаще, чем ей того хотелось бы) чувствовала себя способной удушить их собственными руками. Ее бессильная и далекая ярость обращалась на них, и на прибор, который считал удары ее сердца, и на беспощадный свет, проникавший сквозь веки, и на воздух, и на саму жизнь вокруг нее, как на некую жестокую издевку.
Она даже не сходила с ума – находилась в здравом рассудке под покровом безумия: с широко открытыми глазами при опущенных веках, крича в полной тишине, извиваясь всем телом при неподвижных мускулах, абсурдно живая внутри трупа.
– Вижу больницу. Вижу самого себя – я иду по коридорам. Но больница кажется пустой. Тогда появляется звук: какое-то эхо, какой-то шепот вдали. Я оборачиваюсь и вижу со спины медсестру…
Здесь он останавливается. Не хочет говорить (потому что не думает, что это имеет значение в данном контексте), что медсестра голая, и что ему кажется, что он узнал изящную смуглую фигурку Аны, и что это его жутко заводит, но она внезапно поворачивается к нему, и он видит, что это не Ана: он самым жестоким образом ошибся, потому что,
в действительности,
– Я понимаю, что это моя жена. Она на меня смотрит.
Взгляд ее напоминает ему тот, которым жена глядела на него в те ужасные секунды, сидя в искореженной машине. Но во сне она не искалечена. У нее распущенные волосы красновато-каштанового оттенка, такие как были при жизни. Но есть что-то еще, кроме ее взгляда или волос, – это почти физическое ощущение того, что Хулия здесь, стоит прямо перед ним, и что с ней не произошло ничего плохого. Она не умерла, и он может коснуться ее, поцеловать, прижать к груди. И Хулия начинает говорить.