– Лучше и быть не может. – Она смущенно улыбнулась. – Благодаря вам.
Для Рульфо эта улыбка была равноценна свету рампы.
Бальестерос, который почти никогда не обедал дома (с тех пор как погибла его жена, просторное одиночество этой квартиры сделалось невыносимым), настоял на том, чтобы проверить наличие продуктов, и удалился. Ракель вошла в свою комнату. Рульфо собирался последовать за ней, но увидел сгущавшуюся впереди тень: дверь затворялась.
– Ракель?
Он схватился за дверную ручку. И в этот момент послышался какой-то звук. Тихий и вполне обыденный, но от него кровь застыла в жилах Рульфо.
Задвижка.
– Ракель! – Он попытался открыть дверь – не получилось.
Тут он подумал о широком окне в этой комнате – светлой, просторной, на седьмом этаже. У него пересохло во рту.
Бальестерос прибежал немедленно. Он проклинал себя за то, что вовремя не вспомнил об этой задвижке (комната принадлежала раньше его дочери, которая была весьма озабочена вопросами личного пространства). Он навалился своим огромным телом на дверь, но это не помогло. Тогда они объединили усилия и одновременно ударили в дверь. Со второй попытки петля задвижки отскочила, и оба ввалились внутрь. «Она притворялась, – думал Бальестерос. – Бог мой, она притворялась как раз для того, чтобы
внизу
получить возможность хоть на секунду остаться одной… Невероятно…
внизу, на расстоянии семи этажей
«Что же это за… человек, что обладает таким… хладнокровием?.. Как же можно так притвориться?..»
– Ракель!..
Окно было распахнуто, белые занавески колыхались, словно платочки, посылая последнее «прости».
Внизу, на расстоянии семи этажей, сломанной куклой лежала на тротуаре девушка.
– Мне нужно спуститься, – пробормотал наконец Бальестерос, отходя от окна. Он хотел добавить: «Может, смогу чем-то помочь», но не сказал – показалось слишком нелепым.
На улице вокруг тела собиралась толпа. Сбегались со всех сторон. Смотрели вверх, показывали пальцами. Синела сквозь толпу и форма полицейского.
Гораздо позже, вспоминая те минуты, Рульфо едва ли мог припомнить что-нибудь, кроме потока бессвязных ощущений (холодный утренний воздух, небо цвета индиго, твердость подоконника, на который он опирался, прямоугольник тротуара, словно длинная могильная плита из гранита, какой-то прохожий в красном), и посреди всего этого – четкий образ Беатрис: она, разбившись, лежит на улице, но это каждый раз она, всегда она – женщина, которую он любил, единственная, которую он по-настоящему любил.
В это мгновение он и понял, что только пытался воскресить Беатрис: ее заменяла то Ракель, то Сусана. Вот в чем причина его «хороших» поступков. Все эти последние дни в больнице, такие изматывающие, были частью этого желания отдать долг. Он не был влюблен в Ракель, и это стало ясно в одно мгновение, это знание сверкнуло перед глазами яркой вспышкой. Он получал с ней такое наслаждение, какого не испытал ни с одной другой женщиной, и он до глубины души ей сочувствовал, но ни то ни другое не было любовью.