Черт его знает, что это такое было, но вовсе не любовь. С Сусаной повторилось то же самое. А любил он только раз – Беатрис Даггер. Беатрис тоже умерла, но вдалеке от него, невидимая, недостижимая, и он неосознанно пытался избыть свою вину за эту удаленность, оберегая этих двух женщин. И первой его неудачей стала Сусана.
Теперь он созерцал тротуар, на котором лежало его второе и последнее поражение.
Для Бальестероса это путешествие на лифте с седьмого этажа до первого было сошествием в ад.
Внутренний голос повторял, что ему не в чем себя винить, но этот голос сам прекрасно понимал, что слова его – не более чем жалкое утешение. Виноват? Нет, конечно нет, он ее не убивал. Тем не менее в каком-то смысле он виновен – так же, как виновен в гибели Хулии. И теперь он вновь видел себя внутри пропахшей кровью дымящейся искореженной машины, глядящим на свою жертву. И думал о том, что вся его жизнь – это череда тайных преступлений. Он предавал своих пациентов, внушая им ложные надежды. Предавал память Хулии каждый раз, когда заглядывался на Ану. А теперь вот он предал доверие этого человека (который, несмотря ни на что, решился разделить с ним свои страдания), не говоря уже об этой незнакомой девушке.
«Виновен. Конечно виновен. Неужели ты ждал чего-то другого?»
Тем не менее поездка в лифте позволила ему немного успокоиться и вновь надеть маску самоотверженного врача. Когда он вышел из лифта в вестибюль, а оттуда в лучезарный и холодный осенний день, следов жутких воспоминаний на его лице уже не оставалось. Он снова стал инструментом, всегда готовым оказать помощь.
На тротуаре толпа уже образовала небольшой тесный круг; пришедшие последними поднимались на цыпочки. Бальестерос с особой силой презирал индивидуумов с нездоровыми наклонностями, весьма далекими от сочувствия или резонов гуманитарной помощи: они вели себя как коллекционеры образов вывалившихся внутренностей, размазанных мозгов и продырявленных выстрелами или разбитых человеческих лиц. С подобными людьми он обычно не церемонился. И полагал, что такая позиция соответствует его профессии, поскольку в разрушениях смерти он лично не видел ничего, кроме страшного прижизненного страдания.
– Разойдитесь, пожалуйста, я врач.
И тут он обратил внимание на царившую вокруг тишину.
Это было ненормально. При такого рода происшествиях – ему это было хорошо известно – ни один из свидетелей не мог удержаться от комментария, обращенного хотя бы к стоявшим рядом, не мог не произнести хотя бы нескольких слов, способных слегка разрядить общую напряженность. Но эта толпа зевак больше всего походила на группу каменных изваяний.