Я прижала письмо к груди, а потом стала покрывать его поцелуями: мне было ясно, что и сейчас Саша думает обо мне, хотя в письме он ни словом не обмолвился о своих чувствах.
Меня чрезвычайно встревожило его решение защищать себя самостоятельно. Я всегда восхищалась логичностью Сашиных рассуждений, но знала, что его английский, как и мой, безнадёжно плох, тем более — для речей в суде; мне казалось, что шансов на успех попросту нет. Но Сашина воля была для меня как никогда свята, и я лелеяла надежду, что суд будет открытым: тогда я смогу перевести речь, и мы на всю страну разнесём новости о разбирательстве. Я написала Саше, что полностью согласна с его решением: мы начали готовиться к большому митингу, где собирались обстоятельно разъяснить истинные мотивы акции. В письме я рассказала и об энтузиазме, с которым событие приняли в Autonomie и кругах еврейских товарищей, о точке зрения на произошедшее социалистической газеты Volkszeitung, о воодушевляющей поддержке итальянских революционеров… Я добавила, что всех нас восхитило мужество молодого солдата, но он — далеко не единственный, кто воодушевился Сашиным поступком и стал его прославлять. Об уничижительных статьях в Freiheit я постаралась написать как можно мягче: мне не хотелось, чтобы Саша переживал. Тем не менее было чрезвычайно тяжело признать, что теперь Мост оправдал давнее Сашино мнение о нём.
Мы организовывали большое собрание в честь Саши; одним из первых предложил помощь Йосеф Барондес. Последний раз я видела его год назад — тогда он был осуждён за причастность к забастовке часовщиков. Но губернатор штата Нью-Йорк удовлетворил его прошение о помиловании — на нём настаивали и профсоюзные рабочие. На собрании вызвался выступить Дайер Лам, близкий друг Альберта Парсонса. В то время в Нью-Йорке оказался и замечательный итальянский анархист Сальверио Мерлино — он тоже собрался произнести речь. Я воспряла духом: у Саши всё же есть настоящие, верные товарищи!
Прессу разъярили наши большие красные плакаты с объявлением о массовом собрании: то и дело газетчики призывали властей вмешаться. Нам начали поступать угрозы о разгоне собрания, но в назначенный час на него явилось множество людей, настроенных столь решительно, что полиции пришлось отступить.
На собрании я выступила в новой для себя роли председателя — больше на неё никто не согласился. Всё прошло очень оживлённо: выступающие как один расхваливали Сашу и его поступок. Я всей душой ненавидела те условия, из-за которых идеалистам приходилось прибегать к насилию — и потому страстно превозносила Сашино благородство, самоотверженность, альтруизм.