Единым махом вычеркиваются из календаря праздники. Отменяются пасха и рождество, которые праздновались еще в римских катакомбах, отменяются дни святых, запрещены давние обычаи: Бог Кальвина не желает, чтобы его славили или любили, он требует одного — чтобы его боялись. Заносчивостью это будет называться, если человек в экстазе, в избытке чувств пытается пробиться к Богу, вместо того, чтобы издали в смиренном благоговении служить ему.
И во всем этом — глубочайший смысл переоценки ценностей Кальвина: для того, чтобы возможно выше поднять над миром божественное, необходимо неизмеримо принизить земное; для того, чтобы идея Бога поднялась на недосягаемую высоту, Кальвин унижает идею человечности, лишает ее всяческих прав. Никогда этот мизантроп-реформатор не видит в людях, да и не пытается увидеть, ничего иного, кроме неисправимо распущенной толпы грешников, и, словно монах, всю свою жизнь будет возмущаться великолепно-безудержными, бьющими из тысяч источников радостями нашего мира, страшиться их. Как непостижимо решение Божье — вновь и вновь стонет Кальвин — создать эти существа такими несовершенными, такими аморальными, постоянно склоняющимися к порокам, неспособными понять слово Божье, нетерпеливо стремящимися предаться грехам!
Каждый раз его охватывает ужас, когда он смотрит на своих ближних, и никогда, вероятно, ни один великий основатель религиозного учения не унизил так сильно достоинство человека; bete indomptable et feroce[90] и еще хуже — une ordure[91] называет он его и пишет в своей «Institution Chretienne»: «Стоит лишь посмотреть на человека, на его естественные данные, и ты обнаружишь, что в нем от головы до пяток нет ни малейших следов добра. А то, что достойно хоть какой-то похвалы, исходит от милости Божьей… Вся наша справедливость есть несправедливость, все наши заслуги — дерьмо, наша слава — позор. И лучшие дела, что мы свершаем, всегда заражены и порочны из-за скверны плоти и смешаны с грязью».
Тот, кто в философском смысле считает человека столь неудачным творением Бога, естественно, как богослов и политик должен полагать, что человеку, такому чудовищу, Бог не даст никакой свободы, никакой самостоятельности. Такое испорченное и опасное своей жаждой жизни существо следует безжалостно брать под опеку, ибо, «если предоставить человека самому себе, душа его будет способна только на зло». Раз и навсегда следует сломать позвоночник высокомерию детей Адама, прежде чем они предъявят какие-либо претензии Богу, и чем жестче сделать это, чем сильнее подчинить себе людей, обуздать их, тем для них же это будет лучше. Никакой свободы человеку, так как он всегда будет злоупотреблять ею! Лишь насилием следует принижать его перед величием Божьим! Лишь отрезвлять надо его, высокомерного, запугивать до тех пор, пока он без сопротивления не включится в набожное, покорное стадо, пока все строптивое без следа не растворится во всеобщем порядке, индивидуум — в массе!