Сначала все идет чудесно. У Монтеня прекрасное настроение, его любопытство берет верх над его болезнями. Сорокавосьмилетний человек, который постоянно шутит над своей «vieillesse»[298], оказывается выносливее своих молодых спутников. С утра в седле, съев лишь кусок хлеба, отправляется он в путь, и все ему нравится — и хлеб, и движение, безразлично, в паланкине, в экипаже, в седле, пешком ли. Скверные трактиры потешают его тем больше, чем они хуже. Основная радость для него — видеть людей, сталкиваться с разными обычаями.
Всюду посещает он людей из разных слоев общества. От каждого пытается узнать, в чем заключается его «gibier»[299] — мы бы сказали: хобби. Так как он ищет Человека, то не признает никаких сословий, в Ферраре обедает у герцога, болтает с папой, а также с протестантскими священниками, цвинглианцами, кальвинистами. Достопримечательностей, которые его интересуют, в Бедекере[300] не найти. О Рафаэле, Микеланджело, о зданиях великих архитекторов в дневнике говорится мало. Но он присутствует при казни преступника, еврейская семья приглашает его на обряд обрезания, он посещает bagni[301] Лукки, а на вечеринках танцует с крестьянками, вступает в разговор с каждым lazzarone[302].
Но он не бежит сломя голову полюбоваться какой-нибудь
признанной диковиной. Для него диковина все, что естественно. У него большое преимущество перед Гете, ему неизвестен Винкельман[303], который всем путешествующим своего столетия навязывал Италию как учебник по истории искусств. Для Монтеня же Швейцария и Италия — живая жизнь.
Жизнь — для него самое главное. Он посещает мессу папы, тот принимает его, Монтень ведет продолжительные беседы с духовными сановниками, и те, преисполненные к нему уважения, предлагают переиздать «Опыты» и просят лишь великого скептика заменить в них слишком часто повторяемое слово «судьба» словами «Бог» или «Божье предопределение».
Он не противится тому, чтобы его чествовали, чтобы выбрали гражданином Рима, более того, он даже хлопочет об этом, гордый такой честью (черта парвеню в свободнейшем человеке). Но это не мешает ему открыто признать, что едва ли не наибольший интерес в Риме, как до этого в Венеции, вызывали у него куртизанки, обычаям и странному образу жизни которых он уделяет в своем дневнике больше места, чем Сикстинской капелле и собору Флоренции. К нему вернулась молодость, и она ищет естественного выхода. Какие-то деньги и золотые монеты, привезенные с собой, похоже, он оставил у них, частью на расходы, связанные с беседами, которые, как он повествует, эти дамы часто ценят больше, чем другие свои услуги.