– Неужели? – спросил Сагромах с неприкрытой нежностью.
Бану еще больше поддалась движению его руки, оголяя шею. Маатхас закрыл глаза и, улыбаясь, мазнул носом по белоснежной коже, провел языком, потянул губами мочку уха, с наслаждением вслушиваясь в сбившееся дыхание и тихие стоны и ощущая, как собственное тело под ее пальцами вздрагивает каждой мышцей. Но когда тан лизнул яремную впадину, одной рукой прижимая женщину, а другой лаская ее бедро, когда Бану вцепилась в его плечи действительно как щипцами, Маатхас замер. В паху уже налилось камнем, и Сагромах просто не мог пошевелиться: стоило сделать еще хоть что-то – и он себе не хозяин. Он опрокинет Бану на землю и больше не вспомнит ни одного обещания, которые дал. Глядя бездумными глазами на женское горло, Маатхас стоял, сосредотачиваясь на том, чтобы не обрушиться на нее, в страхе прекратить и зайти дальше, чем стоило бы.
– Т-тан? – осторожно позвала Бану.
Только услышав ее голос, Маатхас пришел в себя и выпрямился в полный рост, закинул голову к небу и глубоко, с присвистом вдохнул, осознав, что уже черт знает сколько задыхался. Он стоял молча, оглушенный, не в силах унять волнение, осознать случившееся и даже попросту отдышаться. Все это можно было бы считать сном, фантазией – ей-богу, в другой ситуации Маатхас решил бы, что задремал! – но трепещущее тело, которое он прижимал к себе, настойчиво убеждало в реальности момента. Тан сглотнул дважды и прочистил горло, понимая, что голос сейчас, как ни старайся, прохрипит совсем чужими интонациями.
– Нам не следует увлекаться. Я же дал вам слово, что не сделаю ничего, что может навлечь тень на ваше имя.
Бансабира бессильно подняла глаза:
– Не надо, тан, я ведь сама…
– И это удивительнее всего. – Бану видела, какой приязнью и признательностью засветилось мужское лицо.
– Но тогда я не понимаю, – пролепетала Бану с видом человека, потерявшего последнюю опору в жизни. Этого она и боялась все их предыдущие встречи: стоит ему коснуться ее, стоит протянуть руку, чтобы пригласить в объятия, – и мир перевернется с ног на голову, а собственное тело – такой надежный товарищ в любом бою! – капитулирует, не колеблясь и секунды. Древний, как мир, инстинкт держал Бану от Сагромаха на той дистанции, какая всякое разумное создание отделяет от огня: достаточно близко, чтобы согреться, но недостаточно, чтобы сгореть.
Маатхас опустил к ней лицо и ободряюще коснулся раскрасневшейся щеки:
– Я не хочу, чтобы после вы сожалели о том, что поддались минутной слабости.
– Вы ведь хорошо изучили меня, вы знаете, что я никогда ни о чем не сожалею. – Она вцепилась, сминая, в ткань его рубашки.