Пока гестаповцы продолжали растерянно галдеть, пытаясь разглядеть сквозь черноту реки, что стало с их товарищами, мы с Хелен запрыгнули в машину, благо, что она тоже была с открытым верхом, поэтому двери открывать не потребовалось, а двигатель, на наше счастье, водитель не заглушил. Хелен дала задний ход, и мы задом стремительно выехали на основную дорогу.
Гестаповский галдеж прекратился так же внезапно, как начался. Судя по всему, наши преследователи просто онемели от изумления, увидев, как кто-то дерзко уехал на их автомобиле.
Гонка прекратилась. Как я предположил, причина была в том, что гестаповцы остались без автомобильной рации.
Через четверть часа мы без приключений въехали во двор массивного серого многоквартирного берлинского дома, где жила Хелен. Если до этого мига мы, вымокшие до нитки, дрожали от холода, то теперь нас властно охватила страстная дрожь в предвкушении долгожданной сладкой близости. То, что у нас сейчас все состоится, никаких сомнений больше не было.
Забыв обо всем, мы оставили машину внизу и целовались в подъезде. Таких сладких поцелуев у меня в жизни не было.
Я знал, что ночь сегодня моя и Хелен наконец моя. Никаких дурных предчувствий не было совершенно, лишь одно ощущение непередаваемой радости.
Каково же было наше изумление, когда на лестничной площадке перед самой дверью квартиры нас совершенно неожиданно окружили строгие мужчины в штатском. Мне коротко объявили, что я арестован за попытку изнасилования немецкой гражданки, надели наручники и увезли.
Я не знаю, что они сделали с Эммой. Она выглядела ужасно.
Черные круги под глазами пугали. Бледное и вдруг как-то жалко сморщившееся лицо вызывало сострадание.
Эмма стала старше лет на пятьдесят и превратилась в настоящую злую ведьму. Потом я узнал от Хелен, что они накачали ее хитрыми таблетками.
Короче говоря, Эмма в подробностях живописала следователю гестапо, как я ее насиловал, насиловал и, в конце концов, изнасиловал бы, однако доблестные офицеры СД успели вовремя и пресекли надругательство.
Все складывалось до невозможности гадко, но отрицать показания Эммы было бесполезно. Следователи, сменяя друг друга, как рабочие на заводском конвейере, лишь снисходительно хлопали меня по спине.
— Лучше сказать правду, герр Шаталов, а суд учтет!
Затем ко мне в камеру явился Нобль. Казалось, он был искренне расстроен. На правое ухо гестаповца был наложен ватный тампон, и он был похож на клоуна, который то ли только начал гримироваться, то ли, загримировавшись, потерял часть грима по пути на арену.
Великолепный Нобль с чувством поведал мне, что помнит случай с Рунштейном, помнит, как я спас ему жизнь и помог задержать опасного государственного преступника. Он вдруг так проникновенно сообщил о том, что привык отвечать добром на добро, что я едва не прослезился.