Кеша даже не посмотрел на опции — только тяжело вздохнул.
— Пользуясь доступом к полицейской базе данных, я выбирал себе в спутники тайных рабов порока, которые слишком боятся собственного разоблачения, чтобы подозревать в чем-то других. А для того, чтобы система не заметила странностей в моей биодате, я имперсонировал пожилую нимфоманку, которой каждые два часа нужен секс. Такой комплект сигнатур очень характерен и распространен в современном мире, и подделать его проще всего. Это позволяет полностью слиться с фоном. Но я хочу, чтобы ты знал — всякий раз, когда твои нечистые руки шарили по моему воображаемому телу, я глотал слезы ненависти, шептал «Аллаху Акбар» и укреплялся в своей решимости уничтожить падший мир!
«Он, вообще-то, — отчетливо и медленно думал Кеша, — вещает даже менее убедительно, чем террористы из киносериалов. Точно так же громит цивилизацию, ее обычаи и нравы, ссылаясь на величие золотого века. Так его коллеги обычно называют эпоху мусульманских завоеваний… Слушать его неинтересно — он не говорит ничего нового. Куда более острую критику современного общества можно найти, например, в лекциях Яна Гузки. Разница в том, что Гузка не убивает людей».
Густо, как майонезом, приправив эту мысль презрением, Кеша понял, что глядеть в белую пустоту ему даже нравится. Он словно стоял в одиночестве перед снежным полем, над которым недавно утихла метель. Сестричку занесло сугробом — наверно, уже навсегда…
Приложение, кажется, заметило, что Кеша не смотрит на Караева — и вернуло кресло с террористом в самую середину его поля зрения. Надо было зацепиться взглядом за что-то другое.
Кеша поглядел вниз, и бубнящий свою загробную пропаганду Караев опять исчез. Ракурс головокружительно переменился, и Кеша снова увидел смешных нарисованных овечек, таскающих красные одинаковые кирпичи. Они успели наполовину построить из них вполне симпатичный круглый домик, похожий не то на пенек, не то на первый этаж башни. Если все время смотреть на овечек, понял Кеша, не будет видно Караева…
«А ведь Караев придумал и нарисовал этих овечек, — проартикулировал он новую мысль. — И все кирпичики, и домик, который овечки строят. Самое жуткое в том, что овечки мне даже нравятся… Значит, мне близка какая-то часть души убийцы. И я — пусть хоть в чем-то незначительном — устроен так же, как террорист…»
Кеша сосредоточился и испытал раскаяние и горький стыд.
Мысль была красивая и долгая, богатой архитектуры — но ее market value размывалась тем, что в ней отсутствовала новизна. Такой тип личного покаяния хорошо всем знаком из исторических программ, и слишком заводиться не стоило.