А что же — и действительно правильно. Курьеры тоже нужны.
А он перескакивал на что-нибудь другое:
— Знаете, я наборщик. Другой человек посмотрит на текст — и как будто ничего не увидел. А я так не могу. Вот еще до войны, придет утром газета. Сонечка пробежит ее глазами, пока несет от двери. Спросишь: «Что нового, доченька?» — «Да ничего» — и уже перед зеркалом блузку поправляет. А как же ничего? «В Пирее забастовали рабочие порта. Полиция разогнала забастовщиков. Двое убиты, четверо ранены». «В Нагасаки казнен японский солдат-кореец за отказ отправиться на войну с Китаем». «Количество безработных в Аргентине достигло трехсот тысяч». Конечно, это не на первой полосе, это где-нибудь на четвертой, в левом углу. Но я иногда задумывался — я наборщик, для меня каждая строчка живая, — если бы человек, прочтя вот такие обыкновенные заметки, вдруг представил себе наглядно: а как это в жизни? Вдруг увидел бы каждого из этих убитых забастовщиков под беспощадным греческим солнцем, и как их красная кровь стекает на белые плиты затихшего порта, и как взвивается блескучая сабля над головой солдата-корейца, и как он косит на нее глазом, когда его голову уже пригнули к земле, и что он думает в эту последнюю минуту с кляпом во рту. И если бы человек постарался представить — себе хоть одного из трехсот тысяч аргентинских безработных как живого: и как старый аргентинец идет по Буэнос-Айресу домой и думает, что опять не несет ни одного карбованца семье и, может быть, лучше броситься под свой аргентинский трамвай… Если бы человек попробовал не скользнуть глазом по газете, а увидеть за всеми ее буквами других людей, которые стоят за ними и мучаются… И я радовался за Сонечку, что она еще молодая и еще не все понимает, что ей не приходят в голову такие мысли и оттого она может радоваться без всякой заботы. А потом пришла война, и я увидел своими глазами столько, что я уже сам теперь не могу переживать. И слава богу, что я уже не в силах прижимать сердце, как промокательную бумагу, к каждой строчке и к каждому горю.
— А, опять Лева рассуждает! — раскатистым басом, еще только подойдя к землянке и с трудом втискиваясь в нее, привычно определял обстановку сержант Дугин, второй связной из Левиного полка, считавшийся из них двух старшим.
Он был настолько широк в кости, что казался даже неуклюжим. В землянку он вынужден был вползать боком, но и так почти всегда срывал плечом плащ-палатку, завешивавшую вход. Обнаружив, что в землянке кроме связных нахожусь еще и я и что я дремлю, Дугин пытался говорить тише.