— Валяй, валяй! — одобрял он смолкшего Леву. — Я так, ничего… А без твоих рассуждений, точно, каюк бы России… — И довольный остротой, смешливо фыркал, по-девичьи прикрывая рот ладонью.
Был он вообще смешлив и неисчерпаемо добродушен, как бывают добродушны молодые здоровяки, которым все нипочем. Они всякий раз с одинаковым удивлением обнаруживают, что любое дело требует умения преодолевать трудности. И с таким же удивлением всякий раз обнаруживают и то, что им, однако, сил для этого не занимать. Ему было лет двадцать семь, родом он был из Тарасовки, что под Москвой; там в колхозе продолжала хозяйствовать его жена, — должно быть, такая же молодая и веселая женщина. Она часто присылала ему домашние гостинцы, и Дугин радушно угощал всех то замечательным печеньем из крутого теста, которое могло идти по почте хоть три месяца, то пахучим прозрачным медом. Угощая, он постоянно мечтательно приговаривал, но все же до конца как будто не верил этому: «Скажи пожалуйста, — выходит, помнит меня баба-то…». К Леве он относился покровительственно. Иной раз Дугин домовито устраивался у печки и протягивал к ней могучие ноги, заставляя Леву потесниться. Но если замечал при этом, что и Лева все же пристроился на новом месте не без удобства, неожиданно кричал на него:
— А ну, встать! Рассуждениями занимаешься, а конь — тю-тю?
Лева испуганно приподнимался и как завороженный смотрел на Дугина.
— Конь?..
— А кто? Конечно конь! Отвязался, наверно… Ищи его теперь!
Семиверх кидался к выходу.
Дугин поуютнее подворачивал под себя полы шинели, распускал шнурки ботинок. Лева, задевая ноги всех лежащих в землянке, отчего каждый ворчал по его адресу что-нибудь не слишком ласковое, выбирался наконец наружу. Тогда Дугин, считая, что урок закончен, окликал его вдогонку:
— Семиверх! Вот колготной… Я привязал его. Вояка!
Конечно, Семиверх мог бы ответить Дугину, что вояка он такой же, как Дугин, — оба не на переднем крае, оба связные. Но, во-первых, Дугин срамил его не со зла, а просто потому, что никак не мог себе представить, как это рабочий человек не знает, что делать с конем; во-вторых же, потому, что Семиверх так высоко ставил этот перевес Дугина над собой, что никогда бы не посмел сравнить себя с Дугиным. Хотя немудрено было, что Дугин умело обращался с конем: у себя в колхозе он работал конюхом.
Однажды мне пришлось надолго уехать из дивизии — на две недели, в штаб армии на учения. Вернулся я, когда уже настала горячая пора — дивизия перешла в наступление.
Мы двигались, стремительно сбивая сопротивление немцев, шесть суток подряд. Некогда было не только прилечь, но и побриться. Чтобы как-то отличать дни от ночей, приходилось заставлять себя хоть умыть лицо утром. Качаясь в седле на очередном марше, я не раз ловил себя на том, что вот уже сплю и конь мой, тоже дремля, сошел с дороги, очищенной саперами от мин, и бредет, спотыкаясь, по кювету.