Водитель резко затормозил. Женщина даже повалилась на Козаченко. Она нечаянно обняла его, и он ощутил, как она худа.
— Простите, пожалуйста, — сказала она подымаясь.
Водитель выглянул из кабины:
— Всё, друзья! Дальше не поеду.
Козаченко помог женщине сойти. Под ногами звенело битое стекло. Откуда-то сверху свешивались до земли закрутившиеся на концах в кольца трамвайные провода.
Козаченко подумал: так вот он какой, Ленинград…
Женщина спросила:
— Вы куда сейчас? Нам, случайно, не по дороге?
— Не знаю, я здесь впервые. Мне — к коменданту, чтобы устроил ночевать. Где у вас комендант?
— Комендант? Это через весь город. Вы в потемках, пожалуй, всю ночь проблуждаете.
Козаченко вспомнил кафельную печь, о которой мечтал, и даже выругался с досады:
— Так далеко? Черт возьми!
Женщина дотронулась до его руки:
— А вам ничего не будет, если вы явитесь к нему утром? Тогда пойдемте, я вас устрою у себя. У меня отдельная комната.
— А вы что же, совсем не боитесь меня? Вы же видите меня впервые в жизни!
Небо озарилось вспышкой от недалекого выстрела. Женщина вздрогнула. Но ответила горячо, не обращая внимания на выстрел:
— Ну зачем вы пустое на себя наговариваете? Кого это бояться? Вас?! Человека, который отдает чужому ребенку свой последний кусок хлеба?!
Как его обрадовала ее горячность! Но он не хотел показать этого и заворчал:
— Заладили: «Последний хлеб, последний хлеб!» Никакой он не последний! Я вам объяснил уже, что меня и комендант будет кормить!
— И все неправда, — улыбнулась она и положила свою руку без перчатки на его здоровенную овчинную варежку, — нехорошо говорить неправду. Слышите?
Он больше не выпустил ее руку из своей. Они шли по каким-то улицам, неожиданно перегороженным посреди тротуара заборами.
— Осторожно! — говорила она. — Тут вчера разбило дом. Полмостовой завалило…
Когда близко били наши, вспышка выстрела на мгновение выхватывала улицу из тьмы, и Козаченко видел пустое каменное ущелье, будто гранитное русло пересохшей реки, и на самом дне его — две одинокие фигуры, пробирающиеся неизвестно куда.
В безлюдном городе шаги отдавались особенно гулко. Кроме того, сапоги у Козаченко были с подковками, и от неуверенности, не зная, куда ступает, он ставил ногу не легко, а грузно.
— Вот мы и дома, — сказала женщина и ввела Козаченко под какую-то арку.
Она жила на четвертом этаже.
Войдя в пустую комнату, он огляделся:
— А где же сын?
Неужели она обманула его?!
Но женщина даже не заметила, как взволновался Козаченко.
— Сын у бабушки, — ответила она сквозь зубы: и зубами и залубеневшими пальцами она развязывала платок. — Там теплее, меньше комната, легче протопить. — Она наконец справилась с платком, нетерпеливо тряхнув головой, чтобы он скорее упал на плечи. — Впрочем, я вас привела сюда еще потому, что решила: тут вы будете чувствовать себя свободней. Свекрови ведь не объяснишь, что человеку некуда деться.