Со своей пугливой улыбкой и длинными пушистыми ресницами Степа робко выпевал слова тенором.
— Нет, товарищ интендант третьего ранга, — обратился он к Андроникову, старательно выговаривая звание Андроникова полностью, — то не сын хозяйки, то я к ней приходил.
— Вы? — Андроников почувствовал себя неловко. — Зачем?
— А сказать ей, что если с вами что случится, то пусть она со своим Пашкой заранее прощается. То я ей по-соседски пообещал…
Я был реабилитирован.
Вскоре Батя со Степой на некоторое время уехали, захватив с собой и Андроникова, а я остался у Февронии Епифановны и, пока она готовила обед к их приезду, подробно ее проинтервьюировал. Она чистила картофель, доставала из подпола мед и капусту, резала на мелкие куски сахарную свеклу — ее подавали здесь на сладкое вместе с медом, — оттирала от паутины заветную бутылку самогона, хранившуюся где-то в самом дальнем углу под-пола, перетирала пять — по счету — лампадок для спиртного… Руки ее были заняты беспрерывно, но работа была привычной, нисколько не отвлекала Февронию Епифанову и не мешала ей рассказывать.
— Семь у меня, милый, сынов, семь. Да еще дочка одна, мужняя уже. Богата я племенем, детная. И хоть трудно с такой семьей было, но в колхозе всё покраще, чем одним бедовать. Мы уже десять лет в колхозе. Сперва старик мой не шел, говорил: чего мы в том холхозе не видели?! — Феврония Епифановна, вновь переживая прежние раздоры со своим «старым», нарочно так и сказала, как говорил, наверное, он: «холхоз». — Но я ему в ответ: «Нет, батюшка, не согласная я. Не будем мы отдельно проживать! Куда люди идут, туда и нам надо. Ты от людей не отвертывайся, нам, кроме людей, никто не поможет!» Ну и знаешь, милый, как это бывает, когда жена присмолится?.. Вот так-то…
Увидев, однако, как я все записываю и записываю, что она говорит, Феврония Епифановна смутилась.
— Это ты мой разговор, что ли, записываешь?
— Да, Феврония Епифановна.
— Скажи-и пожалуйста… — Она перестала крошить свеклу, утерла рот уголком платка да так и не отняла его от губ. — А что с меня, старой, писать? Или у тебя должность такая: со всех писать?
— Считайте так.
— Ну, если так разве… Тогда наперед всего запиши, что мы нашу колхозную жизнь никому порушить не дадим! Это кто бы меня, слабосильную, приветил, кабы не колхоз? Когда мой старый помер, у меня в грудях как оборвалось что-то, да и Степа и доча еще малые оставались. Мне сразу правление общественную корову дало: «На, Епифановна, питайся, не заботься». Аж до немцев у меня Пеструха осталась. Правда, в последнюю пору молока меньше стало доставаться — все ко мне шли, слышат: мать приёмистая. Кто с четвертинкой, кто со стаканом — и беженцы проходят, и солдаты отступают. Кому откажешь? Увидят, что у моих окон едят, — и другие останавливаются. И хоть поболе молчат, — стесняются просить-то! — но я ж вижу. Выйдешь к ним на крылечко, скажешь: «Заходите, детки, в избу!» Есть, сынок, всем надо… Ведь и моих шестерых кто-нибудь тоже приветит да напоит… Только где они сейчас?..