Мы не повели бы эту атаку, если бы вражеское командование не решило расстрелять по нас за оставшиеся часы все свои боезапасы. За всю войну они не вели такого ураганного обстрела!
Бойцы тащили к знамени ящики с патронами, новенькие противогазы выпуска этого года, снаряды, мясные консервы. На снарядах, на противогазах, на консервах — откровенные клейма фирмы с названиями государств, где было изготовлено все это для войны с нами. Что ж, запомним названия!..
И все-таки война окончена.
Медленно спускается вражеская «колбаса» — их привязной корректировочный аэростат — невдалеке от высоты. Мы ходим по высоте во весь рост, и наши бывалые шинели выделяются на снегу отчетливыми темными пятнами. Но уже нет нужды прикрывать их белыми маскировочными халатами.
На шоссе выкатывает кухня. От котла идет далеко видный пар, пахнет наваристыми щами. Сюда же, на дорогу, сносят трупы из кустов.
Около кухни образуется шумливая, неторопящаяся очередь. Люди кричат, радуясь тому, как громки голоса, когда нет канонады:
— Повар, а бифштекс тоже будет?
Очередь смеется. Мы сейчас рады посмеяться даже самой непритязательной шутке. Кто-то рядом пляшет гопака, другой, озорничая, примеряет новенькие офицерские финские сапоги, найденные поблизости в штабном блиндаже. И тут же стаскивает их с ноги и забрасывает по одному далеко в кусты.
— Что это ты с ними так? Не понравились?
— А что в них хорошего — и желтые, и голенища короткие! Наши лучше!
Между все растущей грудой трупов и очередью к котлу стоит молодой, заросший густой черной бородой красноармеец. Я не понял сначала: то ли он в очереди, то ли остановился передохнуть, устав от перетаскивания скорбной ноши. Он искоса поглядывал на трупы, и губы его непроизвольно кривились.
— Товарища нашел? — спросил я его, кивая в ту сторону.
— Нет, брата… Без четверти двенадцать его…
Я растерялся. Мне нечего было ему сказать. А он ждал моего слова, хотя и не смотрел на меня и, конечно, знал, что никакое слово не принесет ему облегчения.
Как кончить паузу?
Я вытащил из кармана потрепанный кожаный портсигар, свернул цигарку — фронтовая вежливость не требует угощать первым другого — и протянул ему табак и бумагу. Свернул и он.
Я зажег спичку, дал прикурить. Затем спеша, давясь дымом, который почему-то ни за что не выходил из глотки, безмолвно протянул ему руку. Действительно, он как две капли был похож на своего брата — я увидел это, внимательно вглядевшись в труп.
Боец поднял на меня глаза и ответил крепким рукопожатием.
Я ушел от него. Но когда я был уже шагах в пятнадцати, он окликнул меня: