Тонанцин недоуменно озирала мое голое тело.
— Я этот камушек на горе Арсия подобрал, — прохрипел я, постепенно согреваясь собственным теплом. Изолирующий термогель позволит мне продержаться без скафандра какое-то время. — Думал, обработаю под неолитическое рубило и в раскоп подброшу, чтобы археологов помучить.
Я еле-еле скомпенсировал едва переносимые пол-атмосферы в шлеме потоком чистого кислорода. Не дай бог в шлеме что-то коротнет — взорвусь к черту…
— Пойдем, — тяжело выдохнул я, приподнимая полог и выбираясь в тяжкую алую ночь.
Воздух был заполнен мелкими невесомыми песчинками так плотно, что вытянутая рука терялась в бурой мгле, которую фонарик не пробивал. Было неожиданно тепло, в смысле, минус двадцать, не больше.
Пока мы брели примерно в сторону гор, спотыкаясь обо все камни по пути, я понял, как это получается, — вечером нагретый до ощутимого плюса на дне кратера воздух уходит в стратосферу.
В то же время с гор вниз стекает поток холодного воздуха и успевает прогреться, пока пустыня остывает, отдавая тепло пыльному туману. Нужно спешить — когда все остынет, я тут без ступней останусь.
Это было, наверное, не так уж долго — вряд ли больше часа. Буря становилась все сильнее, а я только прибавлял шагу, а за мной бежала Тонанцин. А за нами бежала, танцуя и смеясь нашей наглости, смерть.
Потому я не выбирал средств и слов, когда вломился в пещеры Чикомостока. Я бежал голый и в шлеме, как бог войны, а моими спутниками были страх и ужас. В травящей паром при каждом выдохе во все стороны маске разбитого шлема я выглядел как покрытый пылью и налипшей кровью демон бури.
Да, в этот день я поднялся во плоти из глубин детских ужасов. Все встречные разбегались.
Я одним ударом рубила разрезал входной клапан поселенческой палатки, и та мгновенно опала, потеряв форму, народ внутри заорал, закашлял. Они хватали шлемы и натягивали их на дурные головы, вопили и ругались, задыхаясь.
Шагая по катающимся телам, я щедро раздавал пинки потенциальным самоубийцам. В конце палатки нашел спальный мешок, из которого вытряхнул Лютера прямо на голый пол. Братец кашлял и слабо сопротивлялся. Еще бы — это Марс, детка, здесь нечем дышать инопланетным млекопитающим!
Я схватил его обеими руками за горло, подтянул к себе и прокричал ему в перепуганное лицо:
— Ты плохо вел себя, Лютер. Ты был плохим мальчиком.
Я орал, а низкое давление превращало сказанное в хрипящий злобный шепот.
— Ты лжец, Лютер. Ты состоишь целиком из чужих выдумок. Из моих выдумок. Это я придумал тебя, Лютер, глупый мальчишка. Ты целиком мой. Не тебе корчить из себя экстатическое божество, ты мелок и жалок. Ты не способен к творчеству.