— И ты правду говоришь?
— Зачем мне тебе лгать?
— Да, ты прав. Зачем тебе мне лгать, зачем мне — лгать тебе, зачем? Верно, Гордон?
Он нахмурился, не понимая, о чем говорит мать.
— Гордон. Ты меня совсем не любишь, — чуть капризно сказала она. — Иди сюда! Я тебе никогда-никогда не говорила… — Она подошла к сыну вплотную и, заговорщически оглядевшись, словно кто-то мог их подслушать, хотя палуба была абсолютно пустой, тихо сказала: — Я тебя обожаю! Я тебя всегда обожала! Ты мой любимый сын…
Гордон отпрянул от нее — это у него, а не у Дели на желваках стали расцветать пунцовые пятна. У него, не у матери! Гордон приоткрыл рот, губы его что-то беззвучно шептали, наконец он так же тихо ответил:
— Я догадывался, ма, но зачем?..
— Зачем я тебе все это говорю?
— Да!
— Мне очень жаль тебя, Гордон. Я переживаю за тебя. Ведь ты выбросил свои рисунки и акварели?
— Ну и что? Более того, я никогда не буду рисовать, никогда, — сказал он твердо.
Дели тяжело вздохнула.
— Как хочешь. А я мечтала, что ты будешь художником, надеялась, что твои картины будут гораздо талантливее моих. Но в этом нет ничего страшного. Лишь бы ты скорее женился, а там остепенишься, пойдут дети, появятся многочисленные хлопоты, тогда уже действительно писать картины будет некогда. Так что, может быть, ты и прав. Но ты все время умело избегаешь сетей, которые расставляют тебе девушки, я знаю!..
Румянец на щеках Гордона вспыхнул с новой силой.
— Что ты знаешь?
— Я все знаю, — шепотом сказала Дели и даже подмигнула ему одним глазом.
— Что «все»?! — Гордон становился совершенно красным.
Наверняка он сейчас подумал, что она могла подслушать то, что он говорил вчера ночью. Или могла нечаянно услышать, что они говорили про мать в столовой?
— Ну говори, что ты знаешь, ма, — прохрипел Гордон внезапно севшим голосом.
— Знаю, что ты мой самый любимый. Вот что я знаю, — ласково сказала Дели. — Знаю, что твоя Джульетта уехала…
«Откуда? Откуда известно, что она уехала? И почему мама называет ее Джульеттой? — быстро подумал Гордон. — Джульетта — это Шекспир! Она слышала то, что он говорил в кают-компании про башмаки, которые еще не износила! Это ведь тоже Шекспир!»
Даже лоб Гордона стал красным. Дели буквально с каким-то издевательским наслаждением смотрела, как она вгоняет в краску сына. Да, скорее всего это была ее маленькая женская и материнская месть одновременно за его ночные слова. Но эта «месть» была смешана с жалостью к нему — ведь он и плакал этой ночью, плакал о ней, о Дели.
— Так… ты все слышала? Все знаешь? Ну, что я вчера говорил за столом, после того как ты ушла?