— Сюда! Сюда! — кричит дежурный по штабу и показывает широким жестом на коновязь.
Ездовой придерживает коней, и Кульбака веско бросает:
— Предписано в штаб Гудзенко.
— Гудзенко здесь, — отвечает дежурный.
Сделав резкий разворот, сани подкатили к заводоуправлению. Ловко выпрыгнув из козырей, Кульбака вошел в тамбур, задел могучим плечом косяк, — стена дрогнула.
— Здорови булы, сусиды!
Командир Ямпольского отряда Гнибеда, почти такой же крупный, бодрый, румяный, в белом до колен кожухе, в каракулевой шапке, говорят вполголоса: «Не мы, а вы к нам…» Он сидит у окна, придерживая рукой автомат, с которым не расстается ни днем ни ночью, и ухмыляется…
В просторных санках, без ковров и лихих ездовых, подкатывает на рыжих венгерских конях командир Путивльского отряда Ковпак. С ним, одетый по-военному, с смолистыми усиками на смуглом лице и черными внимательными глазами его комиссар Руднев. Оба они уже знают Фомича и Гудзенко. С остальными предстоит знакомство.
Вдоль речки, прижимаясь к опушке леса, мелькают, то скрываясь, то появляясь вновь, простые дровни. Сидящие в них люди хорошо вооружены и тепло одеты — в валенках, в ушанках.
— Сразу видно лесного человека! — говорит Фисюн. — Кроет без охраны, без ездового!
— Кто бы это? — не распознал я ездоков.
— По дровням видно. Командир Севского Хохлов с начальником штаба. Вон и пулемет врублен в колодку.
Из-за верб снова выскочили кони. На этот раз большая группа верховых.
Впереди на легком коне, играя плеткой, покачивается стройная фигура Покровского. Он в новой шинели, кубанка с малиновым околышем заломлена на затылок, красивое юношеское лицо открыто.
Скоро со стороны винокуренного завода подъехали пестрым поездом хомутовцы, конотопцы, эсманцы — все точно к назначенному времени.
В штабе шумно и тесно. Приветствия, рукопожатия, знакомства. Одни козыряют по-военному, другие приподнимают шапки, кланяются. Чаще — хлопок ладонью о ладонь и лаконическое:
— Командир Кролевецкого!
— Начальник штаба Шалыгинского!
— Комиссар Ворошиловского второго!
Или еще проще:
— Красняк!
— Руднев!
— Хохлов!
— Гудзенко!
Общительный Покровский легко и скоро знакомится со всеми. Держится просто, независимо, душевно.
Ковпак уселся в угол, возле печки, в тени. Глядит зорко, отмечая и запоминая каждого, прислушивается, дымит русским самосадом. Карие умные глаза его проницательны.
Комната быстро наполняется табачным дымом. Душно. Курят скверные немецкие сигареты, душистые венгерские сигары, самосад. Многие кашляют. Азартнее всех курит Ковпак. Он предпочитает местный убийственно-крепкий самосад. Сам он маленький, сухонький, а «козули» скручивает непомерно большие, в половину печатной страницы, чадит едко, словно хочет выкурить из помещения собравшихся.