Кстати, сестра Стуса была очень симпатичная женщина, мама с ней ладила.
— А Смоленск у вас мы все равно отберем! — крикнул мне в спину Стус.
— Проспись сначала, — хмыкнул я.
Гайворон стоял рядом с поэтом Виктором Кукляевым. С ним мы когда-то работали в одной редакции на телевидении.
— Опять надрался? — кивнул Гайворон в сторону Стуса.
— Гении часто надираются, — сказал я.
— Не все, — возразил Кукляев. — Свиньями становятся только те, кто сам себя записал в гении.
— А ты еще власть не собрался захватывать? — посмотрел я на Виктора.
— На хрена она мне сдалась, — зевнул Кукляев.
— Народ нельзя бросать на произвол судьбы, — назидательно сказал я. — Кто-то ведь должен приобщить его к европейским ценностям.
— И без нас дадут эти ценности, — снова зевнул Кукляев.
Я знал, что он зевает только тогда, когда волнуется.
— Дадут, потом догонят и еще раз дадут! — заржал Гайворон.
Ему всегда был близок армейский юмор, а сейчас, когда Алесь стал католиком, без него он уже не мог жить.
— Оплеух? — посмотрел по сторонам Кукляев.
Он употребил другое слово. Белорусские поэты, кроме армейского юмора, любили и крепкие выражения.
«Ничего в мире не меняется, — подумал я. — Десять лет прошло, а анекдоты те же. Колбаса только стала хуже».
— А ты чем в Москве занимаешься? — посмотрел сквозь меня Кукляев.
«Ревнует», — понял я.
В конце семидесятых Виктор в Москве гремел. Окончил Литературный институт, опубликовал в центральной печати поэму о БАМе и получил за нее премию Ленинского комсомола. Апофеозом его поэтической славы стало выступление на партийном съезде, на котором от имени творческой молодежи Виктор толкнул пламенную речь. С этого дня его повсеместно стали преследовать юные и не очень юные поэтессы. Виктор к этим посягательствам относился стоически. Во всяком случае, допускал он до себя далеко не всех.
И вот теперь я в Москве, а он в Минске.
— Ничем не занимаюсь, — сказал я.
— Говорят, дачу в Переделкине получил?
— Во Внукове.
— Там, где Стекловский? — удивился Кукляев.
— Его оттуда уже выселили.
— За что?
— За неуплату аренды.
— Узнаю Игоря, — повеселел Кукляев. — Там, где надо, не платит, а куда не надо последние деньги вбухает.
— Ты про чернобыльский лес? — вмешался Гайворон.
Ходили слухи, что Стекловский всю свою Госпремию, между прочим последнюю в истории СССР, отдал на восстановление леса, пострадавшего от чернобыльской аварии.
— Костюм еще не сносился? — подмигнул я Кукляеву.
— Какой костюм? — заинтересовался Гайворон. У него был хороший слух.
— Какой надо, — сказал я.
Перед поездкой на тот самый съезд Виктор занял у меня двести рублей. «Ехать не в чем, — пожаловался он. — Туда же в джинсах не пустят».