Он поднял свой длинный плащ, закутался в него и, склонившись в низком поклоне перед ложем с задернутыми занавесями, будто перед троном, вынул из кармана ключ, открыл дверь, постоял, чтобы еще раз взглянуть на донью Флор, следившую за ним через щелку, затворил дверь и как тень исчез в глубине темного коридора.
Наступил день, и в доме дона Руиса де Торрильяса воцарилось праздничное ликование, все дышало счастьем.
Донья Мерседес объявила немногим старым слугам, которые с ними остались после разорения дона Руиса и были так же привязаны к дому, как и в дни его процветания, что есть вести от дона Фернандо, что молодой хозяин сегодня возвратится после долгих странствий, пробыв вдали от Испании почти три года.
Само собой разумеется, что, поскольку донья Флор стала вестницей счастья, донья Мерседес с самого утра обходилась с дочерью дона Иньиго как со своей родной дочерью и осыпала ее поцелуями, предназначенными для дона Фернандо.
Часов в девять утра дон Руис, его жена и Беатриса — старая служанка Мерседес и кормилица Фернандо — собрались в нижнем зале, где временно устроились хозяева дома.
Донья Флор спустилась сюда с утра, спеша сообщить о возвращении дона Фернандо (умолчав о том, каким образом она узнала эту новость), и осталась словно член семьи.
Донья Флор и донья Мерседес сидели рядом; донья Флор держала руку Мерседес, припав головой к ее плечу. Обе тихо разговаривали.
Однако какой-то холодок появлялся в тоне Мерседес каждый раз, когда голос девушки при имени Фернандо выражал не сочувствие, не дружеское отношение, а нечто большее.
Дон Руис прохаживался по комнате, склонив голову на грудь; его длинная седая борода выделялась на черном бархатном камзоле, расшитом золотом; время от времени, когда на мостовой раздавался стук подков, он поднимал голову и прислушивался; брови его были нахмурены, взгляд мрачен. Его лицо составляло удивительный контраст с лицом доньи Мерседес, словно расцветшим от прилива материнской любви, этого всесильного чувства, и даже с лицом старой Беатрисы, примостившейся в углу зала (старушка предвкушала радость встречи, мечтая увидеть дона Фернандо как можно скорее, но из скромности держалась на расстоянии от хозяев). Лицо дона Руиса не выражало радости отца, ожидающего любимого сына, ради которого он пожертвовал всем своим состоянием.
Чем же объяснялась суровость, читавшаяся на лице дона Руиса? Может быть, он укорял, имея на это право, молодого человека, вопреки той настойчивости, что он проявил, добиваясь помилования сына? Была ли тут иная причина, тайну которой он никогда и никому не открывал?