«Да, господа, если бы только правящие классы могли спуститься вниз к этим несчастным! Но нет, они предпочитают оставаться глухими к их мольбам. Очевидно сама судьба неудержимо влечет их, как королевскую власть в XVIII веке, в пропасть, которая поглотит их, ибо горе тем, кто, считая себя высшими существами, присваивают себе право эксплуатировать тех, кто ниже их! Наступает момент, когда народ больше не рассуждает, а поднимается, как ураган, и сметает перед собой все, как вихрь. Тогда мы видим окровавленные головы, надетые на пики.
«Среди эксплуатируемых, господа присяжные, есть два рода людей. Одни, которые не понимают, что они представляют собой, и чем вообще они могут быть, которые полагают, что они рождены быть рабочими и довольствуются тем немногим, что им дается в награду за их труд. Но есть другие, которые наоборот думают, изучают и видят социальное неравенство. Виноваты ли они, что ясно видят и страдают от вида страданий других? Они бросаются с головой в борьбу и являются глашатаями народных требований.
«Господа присяжные, я принадлежу ко второму разряду. Куда бы я не ехал, где бы я не был, везде я встречал несчастных, согбенных под игом капитала. Везде я видел те же раны, вызывавшие у меня кровавые слезы, даже в отдаленнейших уголках Южной Африки, где я имел право думать, что человек, уставший or болезней цивилизации, может отдохнуть под тенью пальм и обратиться к изучению природы. Но даже и там и более чем где бы то ни было, я видел, что капитал, как вампир, высасывал кровь из несчастных рабов.
«Затем я приехал назад во Францию, где мне было суждено видеть, как ужасно страдала моя семья. Это было последней каплей, переполнявшей чашу. Уставши вести такую горькую и подлую жизнь, я бросил бомбу в тех, кто был в первую голову ответственен за социальные бедствия.
«Меня упрекают, что многие были ранены этой бомбой. Позвольте мне указать, между прочим, что, если бы буржуа не убивали и не громили во время Революции, то весьма вероятно они до сих пор пребывали бы под игом дворянства. С другой стороны, представьте себе всех убитых и раненых в Тонкине, Мадагаскаре и Дагомее, прибавьте сюда тысячи и миллионы несчастных, которые умиряют на фабриках, в рудниках и везде, где чувствуется мельничный жернов капитала. Присоедините сюда еще тех, кто умирает от голода, – и все это с согласия наших депутатов. Как мало рядом с этим значат упреки, которые вы мне делаете.
«Совершенно верно, что нельзя убивать друг друга. Но разве мы не осуществляем наше право на самооборону, когда отвечаем на удары, получаемые нами сверху? Я хорошо знаю, что мне скажут, что я должен был ограничиться устными выступлениями в защиту прав народа. Но что же делать! Нужно иметь слишком громкий голос, чтобы мертвые вас услышали. Слишком долго они отвечали нам на наши требования тюрьмами, виселицами и ружейными залпами. Не делайте ошибки, – взрыв, моей бомбы не есть лишь голос бунтаря Вальяна, но голос целого класса, который требует своих прав и скоро присоединит к своим словам действия. Будьте уверены, что господа депутаты напрасно проводят законы. Идеи мыслящих людей не останавливаются, как в прошлом столетии, все силы правительства не могли помешать Дидро и Вольтеру распространять свои идеи среди народа, точно также теперь все силы правительства не помешают Реклю, Дарвину, Спенсеру, Ибсену и Мирбо распространить их идеи справедливости и свободы, которые уничтожат предрассудки, держащие массы в невежестве. Эти идеи, дорогие для сердца несчастных, распустятся затем пышными цветами в бунтарских актах, как это уже случилось со мной, и это будет продолжаться до того времени, пока не наступит день, когда уничтожение власти позволит всем людям организоваться свободно по своему выбору, когда каждый человек будет в состоянии пользоваться плодами своих трудов, и когда все нравственные болезни, называемые предрассудками, исчезнут, позволяя человеческим существам жить в полной гармонии, не имея никаких других желаний и интересов кроме изучения наук и любви к своим ближним.