И мой дед, вынужденный оторваться от детекторного приемника, заплатил за квартиру. Но не просто так. Он взял с дочери слово, что она бросит этого мерзавца, этого голодранца, эту худую корзину. Иначе она ему больше не дочь. Но она не могла этого сделать. Она ждала третьего ребенка.
Этим ребенком была я. Я росла у нее в животе, питалась ее соками и ее ненавистью, пробовала на вкус проклятое удовольствие, которое она пассивно получала, когда ей не хватало сил оттолкнуть его, выкинуть вон из своей постели и из своей жизни. В двадцать шесть лет ее жизнь была кончена. У нее не осталось никакой надежды вырваться из заколдованного круга, поделиться своими мечтами с ветром, который унесет их и вручит другому мужчине, чтобы тот явился и освободил ее. Она стала заложницей каждодневного горя, и оно поджаривало ее как на медленном огне и сужало ее жизнь до домашних забот и груди, полной молока. Она плыла по течению, равнодушная, словно оглохшая. Всю свою злость она обратила в молчаливое сопротивление, сжимавшее ей челюсти и делавшее каменным такое гордое тело. Она стирала, гладила, подогревала бутылочки с молоком, склонялась над букварем, развешивала пеленки и подгузники, готовила пюре и английский крем — и все это время ее ни на миг не покидала злоба, утишить которую не в состоянии были никакие слезы. Она ждала, вперив взгляд в далекое синее море, в свободный полет легкокрылых чаек. Ждала, чтобы прошло время. Она измеряла рост детей деревянной планкой, и каждый новый сантиметр приближал конец ее мучений.
Когда он, напевая, возвращался домой, ненависть поворачивалась у нее в животе, словно ненасытный зверь; тогда она клала нож на стол, чтобы не перерезать ему горло. Он говорил ей: моя девочка, моя красавица, моя любовь — она с трудом удерживала посуду, норовившую выскользнуть у нее из пальцев, и глотала ком в горле. Он танцевал ча-ча-ча, вихлял бедрами и распахивал ей свои объятия — она прижималась к двери и стояла не двигаясь, как будто ноги у нее налились свинцом. Почему он носит рубашки с таким идиотским острым воротником? Он одевается как пугало! И эта мания вечно полировать ногти! Он что, думает, это облагородит его цыганскую кровь? А зажим для купюр, который он с видом трофея вынимает из кармана? А эта вечно сальная прядь надо лбом? А эти пальцы, такие ловкие, что больше похожи на опасных ядовитых змей… Она ненавидела в нем каждую деталь. Она провожала его глазами и взглядом зажигала землю у него под ногами. Но он скользил по ней как ни в чем не бывало, словно легкий трехмачтовый парусник, и находил ее слишком правильной.