Ради него я вспомнила старую привычку рассказывать себе на ночь истории, помогающие уснуть. Теперь я дарила их ему. Таскала на почту толстые общие тетради на пружинках, где их взвешивали и отправляли на Мадагаскар. Я воображала себе, как он сидит в постели, подложив под спину подушку, ест бананы и читает придуманные мной байки, а потом засыпает, не выпуская из рук тетрадь с исписанными листами. «Тананариве — какое странное название для столицы, — писал он мне в ответ. — Интересно, что я тут забыл? Мне кажется, у меня нет будущего. Она его конфисковала, когда затащила меня в эту страну. И по-прежнему — никакого америкашки на горизонте».
— Ты что, так и намерена всю жизнь точить карандаши?
— …
— Я только время с тобой теряю. И прекрати глазеть на этого парня! Ты что, думаешь, я ничего не вижу?
— …
— Ну все. У меня из-за тебя аппетит пропал. Не хочу я есть. Давай зови халдея, раз уж это твой дружок, пусть несет счет.
— …
— Почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог? Почему? Почему ты не хочешь, чтобы нас видели вместе? Ты меня стыдишься?
— …
— Слушай, если я тебя не устраиваю — скатертью дорога! С меня хватит! Связался с дурой, которая целый день сидит и пересчитывает скрепки! Это сильнее тебя, ты еще не врубилась? Сильнее тебя! И нечего реветь. Знала бы ты, на кого похожа, когда ревешь.
— …
— Блин! Много, скажи, сопливых мальчишек водили тебя к «Ласеру»? А она еще ревет! Ты и правда полная дура. Официант! Счет. Нет, больше мы ничего не будем. Мы уходим!
— …
— Смотри-ка, как расстроился, что ты уже уходишь. Не забудь оставить ему телефончик. Глядишь, как-нибудь трахнет тебя втихаря. Все равно ни на что другое ты не способна. Только и можешь, что подставлять задницу всяким соплякам, всяким прыщавым юнцам, всяким подай-принеси. Вроде тебя. И как я-то в это вляпался? В моем возрасте! Спутался с недоразвитой паршивкой. Как же! Днем мы ревем в три ручья, а вечером ублажаем первого встречного подавалу.
— …
— Все, вставай, чего расселась? Пошли отсюда.
В машине продолжилось то же самое. И потом в спальне. Он раздевал меня, заставлял стоять не двигаясь, опрокидывал навзничь, бил, душил, отдавал мне приказы, раздвигал ноги и брал силой. Потом он прижимался ко мне, растекался как желе, ползал у меня в ногах, обнимал и говорил, что любит меня и хочет на мне жениться.
— Я никогда не выйду за тебя. Никогда. Мне двадцать лет. Двадцать! А тебе — почти пятьдесят. Я никогда не выйду за тебя замуж.
Он готов был отдать мне все.
Он покупал мне теплые носки, чтобы у меня не зябли ноги, щупал ткань моих брюк, по его мнению, слишком тонких для зимы, записывал к дерматологу, если у меня вскакивал прыщик, заказывал мне двойные шторы, чтобы уберечь меня от сквозняков, возил по зимним и летним курортам, селил в роскошных отелях, делал мне замечания: «Не горбись!», «Возьми другую вилку!», «Не повторяй это слово!», «Не делай этого!», «Прочти эту книгу!», «Посмотри этот фильм!», «Послушай эту песню». Я слушала. Я училась. Я заполняла пустоту внутри себя.