Министра двора постоянно осаждали разного рода просьбами и ходатайствами. Приемы посетителей его чрезвычайно утомляли, особенно потому что по своему добросердечию он боялся обещать нечто такое, что бы впоследствии могло оказаться невыполнимым. Щепетильного графа такие случаи очень тяготили. Он отдал распоряжение дежурным чиновникам никого к нему не пускать, а направлять всех к начальнику канцелярии. Последний, если считал нужным, просил о личном приеме у графа, предварительно посвятив его, конечно, в существо дела.
Большинство ходатайств сводилось к делам, законом не предусмотренным или даже стремящимся прямо его нарушить[18]. Часто на мои заявления, что искомое противозаконно, я слышал в ответ:
— Конечно, если бы это было законно, мне бы незачем было беспокоить Его Величество.
Приемным днем была обыкновенно у меня суббота. Но высокопоставленных персон я принужден был принимать и в другие дни, и во всякие часы, что мешало нормальной работе и отнимало у меня массу времени. Такие просители никогда не ограничивались изложением дела, а вступали со мною в беседу, обмениваясь придворными и городскими новостями.
К числу высочайших особ, кроме членов Государственного совета, первых придворных чинов и т. п., безусловно причисляли себя… и члены императорского яхт-клуба.
Более почтенные по возрасту обыкновенно начинали с жалоб на свои физические недуги, настоятельно рекомендовали мне своего домашнего врача и придуманные ими средства против всяких болезней, которыми я, к счастью, не страдал. Прерывать эти излияния не приходилось. Опыт показал мне, что это только затягивает разговор и к тому же раздражает посетителя. Наконец вспомнив, о цели визита, сановник начинал расхваливать своего родственника, прося обратить на него внимание государя при ближайшем докладе списка кандидатов на придворные пожалования.
Такие же просьбы мне приходилось выслушивать и вне канцелярии, где бы я ни бывал: в клубах, в театрах, на балах…
Однажды после традиционного вторичного обеда в «Новом клубе» ко мне подсел начальник Главного тюремного управления Галкин-Врасский.
Без вступления он начал:
— Он очень красивый, страшно богатый, отлично воспитанный. Он в придворном мундире будет, действительно, украшением двора; это не то, что обезьяна, которую вы недавно пожаловали. Ему мундир пристал, как корове — седло.
— А как фамилия вашего протеже?
Галкин велел позвать маркера.
— Послушай, как фамилия красивого молодого человека, который мне проиграл три партии?
— Князь Карагеоргиевич, Ваше высокопревосходительство.