Самое забавное во всем этом было то, что к тому времени Джесика уже и сама относилась к Грегу спокойно, без того безумного ослепления, с которого началось их знакомство. Еще до того, как Патриция организовала Грегу суровую обструкцию, у Джесики и самой появились сомнения. Что-то в Греге отталкивало ее. Может быть, полное равнодушие, когда он целовал ее. Или то, что она ни разу не слышала, чтобы он сказал добрые слова о чем-нибудь или о ком-нибудь. Все люди делились для него на отвратительно богатых или непристойно бедных. Единственный человек, о котором он мог говорить часами и взахлеб, была мать Джесики. Но чем настойчивее он восхищался ее матерью, их богатством и действительно шикарным домом в Уинфилде, тем быстрее таяло в Джесике очарование его мужественным обликом.
Но Патриция не говорила: «Прекрати!» Поэтому Джесика продолжала встречаться с Грегом, с упорством маленького ребенка, который, однажды решившись, идет все дальше и дальше, подгоняемый любопытством — насколько далеко он сможет пройти самостоятельно, прежде чем его остановят. А может быть, она ждала момента, когда Грег Наварес забудет, что она только драгоценная жемчужина Патриции, богатая наследница и почувствует неистовую, всепоглощающую страсть к ней, к ней самой, и тогда она наконец узнает, что такое пылкая, чувственная любовь, когда разделит ее с этим мужчиной, которого все девчонки в школе называли божественным.
Вероятно, если бы не вмешалась судьба (ну и, конечно, Патриция), она могла бы жить так месяцы и годы, назначая свидания обоим, Дугласу и Грегу, не любя ни того, ни другого, ожидая формального предложения Дугласа, и в то же время ожидая кого-то, кто придет и позовет ее, и это будет тот единственный, нежный мужчина ее трепетной мечты.
Но судьба все-таки вмешалась. Она пришла в лице Даррена Праути, кинорежиссера, который вел класс Джесики в университете. Однажды он предложил ей зайти к нему в студию порепетировать.
Студия была крохотной, как будто сжавшейся от втиснутой в нее черной кожаной тахты. И как только она села на нее рядом с тяжеловесным режиссером, ощутила его толстые бедра, прикасающиеся к ней, она каким-то внутренним чутьем поняла, что совершила ошибку, придя сюда. Джесика попыталась подавить неожиданно возникшее смятение, но не успела. Без лишних церемоний, попытки, по крайней мере, все сделать красиво, режиссер взгромоздил на нее все свои 220 фунтов. А когда она воспротивилась, он грубо двинул ее, назвал «сукой», разве что не плюнул в лицо. Он не сомневался, что все девчонки только и мечтают о том, чтобы заниматься этим, для того и лезут в кино, он так об этом и сказал Джесике.