Брежнев засмеялся:
— Тертый, стало быть, народ… — весело повторил он. — А что? И верно ведь — не пропали? А?
— Да пропасть-то не пропали. Но и жили, как старцы на паперти.
— Ладно. Сами виноваты. Не там скромность проявили. Надо было сразу в политотдел. И никогда не забывайте, что вы, чекисты, всегда, повсюду должны работать в контакте с политработниками. Дело у нас с вами общее… Ладно, политзанятия я еще успею не раз провести. А сейчас надо вас накормить.
Брежнев раскрыл планшет, написал несколько строк в командирском блокноте, вырвал листок, протянул Бесчастнову:
— Это на первый случай. А завтра-послезавтра представь мне полный список своих орлов, кто, где, при какой части. Распоряжусь, чтобы взяли вас на довольствие.
На другой день, к вечеру, мы уже «на законном основании», «согласно аттестату», запрятали в вещмешки хоть и скудноватые, но свои, кровные десантные пайки: по две балки «второго фронта» (так бойцы называли американскую тушенку), по три селедки, по буханке подсоленного морской водой геленджикского хлеба, по десять кусочков сахару и по шматку желто-прозрачного с черной шкурой дельфиньего сала. Жить стало веселей, хотя немец в каждым днем добавлял огонька.
Как-то в начале мая вернулись на Мысхако с задания. Мы должны были выйти на связь с подпольем комсомольцев и молодежи в станице Голубицкой, где, по поступившим данным, был предатель, но опоздали: гестаповцы разгромили организацию и расстреляли юных патриотов. Так что настроение у всей нашей группы было гнусное. Доложив результаты, я забился в дальний угол подвала, попытался заснуть: и не спал пару ночей, и хотелось забыться. Только закрыл глаза — кто-то больно долбанул в бок.
— Какого черта! — почти заорал я.
— Не поминай всуе черта, яко же и Господа Бога нашего, сын мой, — прогнусавила надо мной чья-то знакомая, но небывало запущенная, неряшливая рожа.
Я рывком сел.
— Осени себя, отрок, — положил мне на плечи дубленые солдатские руки новоявленный мессия.
И тут я его узнал.
— Петя! Чертушка! Живой! Откуда?
— Ага! Проснулся, паразит? Много вопрошахом, единожды отвечахом: оттуда.
— Да брось юродствовать, Жадченко, — начал я злиться. — О тебе ж докладывали… В общем…
— Что? Отпели раба божия? А я — вот он. Разрешается трогать руками. — И он дурашливо повернулся спиной и отставил зад.
Я сгреб Петра в охапку, потащил на себя и усадил рядом на жесткую свою постель:
— Перестань дурачиться, Петь. Говори толком.
— Толком? — сразу как-то успокоившись, переспросил друг. — А если толком, то нет ли у тебя, братишка, завалящего сухарика? А может, и кипяточка? Страсть люблю тепло в животе — аж душа греется.