— Жар надо еще осадить!
— Всю плавку то и делам, осаживаем, а он — к потолку… — начал было Митюрин недовольно, мол, осаживай, а толку чуть.
— А ты попробуй еще осади, — сдержанно повторил Федор Пантелеевич, хотя крепиться ему было уже невмоготу: в душе клокотало, пожалуй, нисколько не слабее, чем в самой печи. Фурмовой-то прав: они только и бьются над тем, чтобы осадить жар, не допустить, чтобы задохлась печь. Пламя же от добавки угля не умеряется, взлетает к самому «потолку», нарост настыли увеличивается с каждым часом, а он, Федор Пантелеевич, отослал Садыка на загрузку — еще добавить уголька. Вот и получается заколдованный круг, — попробуй разорви, выпутайся из него! Митюрин ушел.
Федор Пантелеевич устало спустился с площадки на щербатый асфальт. Только что вновь пробили летку, — по желобу, в разливную чашу ринулся горячий поток металла; сверкающий свет, пульсируя, озарил цех, позолотил горновую площадку — поручни, шуровки, застывших подручных; искры то и дело выстреливали фонтанчиками над желобом, — казалось, в бегущем свинце срабатывали заложенные разрывные пули; синий дымок, то клубясь, то редея, беспокойно бился, скрывая и желоб, и чугунную стену бебикессона. Быстро затихал бегучий ручей, стягиваясь поначалу в узкую ленту, после в тонкую струйку, остывая, темнел до цвета переспелой кислицы. И вот уже на конце желоба повисали красные вытянутые сосульки, обрывались с тупым стуком. Привычная, бесчисленное множество раз виденная картина… Однако Федор Пантелеевич со смутой, даже с горечью смотрел, как выпускали металл. В затуманенной голове жило одно: «Что делать? Как держаться? И сколько придется держаться?»
Оторвал взгляд от желоба, в котором быстро схватывался коричневой коростой нестекший металл, шагнул к горновой площадке, упрямо сказал:
— Будем сбивать настыль!
Они сбили настыль, и Федор Пантелеевич повеселел, вроде бы полегчало на душе.
Вот тогда он и ушел домой — поспать часа два…
…Теперь, миновав ворота, сокращая расстояние, быстро срезал по краю заводской двор, обошел завалы шлака, которых раньше не замечал. Впрочем, сейчас он видел лишь боковую стену ватержакетного цеха, глыбившуюся темной громадой. Пар, клубясь из решетчато-стеклянных проемов, скрывал верхнюю часть цеха, и оттого он чудился мрачным, как средневековая крепость.
Его впервые пугал привычный цех, где все до самой мелочи знакомо, — страшило то, что увидит: «козел»! Мертвая, безмолвная печь, в утробе ее — остылый забряклый свинец… И, боясь предстоящего, он вместе с тем торопился туда — в ватержакетный.