Преодолев шлаковые, шуршавшие под ногами наметы, очутившись возле железных полураскрытых ворот, у которых широко расплылась желто-зеленая наледь — сейчас ее никто не отбивал, не складывал, не до того было, — Федор Пантелеевич нырнул в проем ворот и со свежей суморози почувствовал, будто кто горячей рукой провел по лицу. Подчиняясь еще не осознанному чувству, он остановился. Непривычная, глеклая тишь словно бы сковала его, и страх, и слабость, возникнув где-то у сердца, растекались по всему телу.
В следующий момент он уловил какое-то неясное движение, а затем увидел прямо у ног огромную, плоско бугрившуюся плиту свинца. И хотя она потемнела и порядком уже остыла, однако пышела еще жаром — его-то и ощутил лицом Федор Пантелеевич. «Что уж, ясно!.. Печь задыхалась, и ничего не оставалось, как пустить металл наземь…»
Казалось, бесплотными тенями с боков подступали люди, молчаливые, бесшумные, и внезапная злость охватила Федора Пантелеевича: «Они… они… пустили «козла»! — И взвинтился: — Да не они, а ты, ты!..» Резко обернулся — взгляд его наткнулся точно бы на стену — на прямой, открытый взгляд сына: парторг комбината Андрей Макарычев стоял всего в двух шагах.
— Как же все вышло? — голос спокойный, ровный.
— Да просто! Просто! — та взвинченность взорвала злостью все в Федоре Пантелеевиче. — Захотели — и все тут! Что — судить? Давай, товарищ парторг, суди! Начинай!
— Судить — не знаю, — по-прежнему спокойно возразил Андрей. — А разбираться, батя, будем! И вот что, товарищи: состав с коксом разгружают…
И словно бы клубок визгливых звуков ворвался в уши Федора Пантелеевича, замутив сознание, и он, удерживая равновесие, сжался, испарина выступила, точно разом вымахал на гору — и дух вон…
1
Ей снились сны, страшные, пугающие, и приходили они, когда оставалась в одиночестве. А одной она оставалась нынче часто: Федор Пантелеевич пропадал на заводе, урывками наведывался домой усталый, — ополоснется, перехватит чего наскоро, все как-то на бегу, как и вся теперешняя военная жизнь, утратившая привычный уклад и ритм. То снилось, будто в углу их спаленки — она помнила, что, когда дом ставили, угол этот плотники как раз и укрепляли, усиливали, он у них почему-то не ладился, — потолок прямо над самым изголовьем кровати рушился, разламывался, бесшумно крошился, но — диво — куски не падали, а зависали, и там, в потолке, открывалась зияющая чернотой дыра. Ужас стискивал грудь Матрены Власьевны, сжимал в колоду, и она просыпалась в холодном поту. В другой раз опять начиналось все сначала — привидывались тот же угол, тот же разлом и та же иззубренная дыра в потолке, но происходило уже совсем дикое: она вроде должна была обязательно пролезть и лезла в эту страшную дыру, обрывая на себе одежду, исцарапывая руки и тело, — и лезла, и не могла пролезть, и задыхалась, и сердце Матрены Власьевны, чудилось, еще секунда — взорвется, разлетится на мелкие осколки…