Да, он спал, и это так поразило их обоих, что они стояли некоторое время не шелохнувшись. Потом Гошка почувствовал — его тянули за рукав, он попятился за Тимшей и, выйдя, прикрыл дверь.
На них было накинулись: «Во, пострелы, аккурат по шеям врезать», но Гошка вразумительно сказал:
— Что орать-то? Тихо! Человек спит. Может, уже неделю не спавши.
Столпившиеся мужики озадаченно примолкли.
Они сидели на деревянных перилах мостка. Все равно в школу опоздали, и теперь — явись не явись — один ответ: Полина Гавриловна, математичка и их классный руководитель, шею намылит за милую душу, поставит у доски — зенки не будешь знать куда деть.
Точило, муторью подмывало душу Гошки, будто съел он случайно какой погани — белены иль дурману, — а все из-за того, что вышла осечка, пустой выстрел. Нечто подобное испытывал Гошка, когда ходил запрошлым летом с отцом на рябчиков. Спрячется за куст, посвистит в манок, глядь, вот он, дурачок, отозвался, перепорхнул из густых ветвей на открытый сучок, выставился, оглядываясь, — я тут. Прикладывал Гошка одностволку, мол, прощайся с жизнью, рябчик, клацал курком, ждал грома, а из ствола ужиное шипенье: пышш-шш… Дробь рядом, по траве, по кусту, будто град, просеивается: патроны, выходит, снаряжались в прошлом веке. И, главное, как казалось ему теперь, почему допустили слабину, рассиропились? Подумаешь, уснул комиссар на глазах! Разбудить надо было, растолкать! А тут еще надо было подвернуться на дрожках брательнику Андрею…
От Филипповки из-под мостков тянуло знобкостью, по ногам погуливали мурашки, и волнами подступала злость на себя. Утихомиривалась Филипповка после осенних дождей, ждала зимы: закроется ледяной броней, станет дремать, набираться сил до весны, и ребятня будет гонять по ней на ледянках — самодельных деревянных коньках, — а пока вон в заводинках стеклянные пленки, пузырьки вспухают под закрайком, лопаются, будто пускает их в добром расположении духа сам водяной.
Гошка сплевывал вязкую слюну на гривастый стрежень, плевок тут же исчезал; буруны то и дело выворачивались, вскипали, вмиг сносили взмученно-желтую воду, и в бесконечной этой игре Гошке представлялось что-то настырное и неукротимое, и оттого, верно, муторность не отпускала, будто даже поташнивало. Не глядел на Тимшу Машкова, но чувствовал: тот небось нахохлился, как квочка в гнезде; старая, замусоленная, с обшарпанным верхом шапка надвинута на глаза; голова, круглая, будто шар, втянута в плечи, так что уши с приросшими мочками, в которых следы проколов — от золотухи в детстве продырявили, — утонули в широком вырезе фуфайки.