— С врагами и разговаривай…
— Дураков, Косачев, ищешь? — налил тяжестью голос Новосельцев, опять засовывая за ремень руки, сделал два коротких шага у стола. — Дураков, а? Пришел к начальнику участка и ушел от него — тютелька в тютельку! А там в это время взрыв? И живехонек, невредим! А другие — в облаве. Случайность, мол! Но мы-то знаем: у врагов всегда случайности, и сами они — паиньки. Та же песня, а?
— Дык какой я-от враг? Смешно, Новосельцев! Не с того конца ищешь…
— Значит, решил молчать? — Новосельцев накалялся, входил в роль, вскрасневшись лицом, только иззубрины шрама, проступив отчетливо, отливали известковой белизной. — Предателям, двурушникам никакие уловки не помогут, на то и карающий меч народа, и мы его опустим безжалостно… Ну!
— А ты не понукай, не запрег. И врагом да предателем не чести! Я за нее, Советскую власть, воевал, и ты тако знашь, Новосельцев! Память-от, поди, не отшибло?
Будто ужалили Новосельцева, теряя самообладание, рявкнул:
— Молчать! — Но, верно, поняв, что сорвался, вновь прошагал вдоль стола, гулко отстукивая сапогами, остановился. — Помню я или не помню… Разжалобить — тоже прием! Не выйдет! На то и враги, чтоб менять личину: сегодня они за Советскую власть, завтра — против. Завтра смертельные ее враги. И враги временно бывают на красных баррикадах.
«Вона как заговорил-то, студент!» — холодком отдалось у Петра Кузьмича, и тотчас мелькнула внезапная и крутая мысль — встать и уйти.
— Ну, дык так, — поднялся он со стула. — Токо мне не с руки больше толковать!
И, надвинув кепку, шагнул к двери. Новосельцев секунду был в оторопи, ошеломленный неожиданным его поступком, но в следующий момент взорвался:
— Назад! — Ив нервной торопливости зашарил по боку, а левой рукой давил на краю стола кнопку, не спуская глаз с остановившегося Петра Кузьмича, врастяжку бросал: — Не-ет, легко решил! Еще заговоришь! Скажешь и о себе и о компаньонах! Ишь, пошел! Не туда, видите ли, попал!.. Не-ет… — В дверях встал тот самый дежурный, что сидел у входа, невысокий, весь в ремнях, и Новосельцев выпрямился в струну: — Чистов, в камеру!
В пустой и полутемной одиночке с маленьким, под потолком, зарешеченным окном-квадратиком и табуреткой, прибитой к полу, Петр Кузьмич просидел до вечера, думая, что все, выходит, серьезнее, упек его Новосельцев, студент, ни за понюх табаку. И ни дома, ни в бригаде ничего не знают. Засов загромыхал, когда за окошком фиолетово сгустился вечер, и Чистов, плотно заперев проем двери, тускло сказал:
— Давай выходи! — И видя, что Косачев мешкал, должно быть, не сознавая еще, чего от него хотят, построжел: — Домой, говорю, иди.