Годами держал Костя обиду на Андрея, приехавшего на студенческие каникулы и так «по-родственному» изобличившего его. Поднявшись с земли, скинув изодранную в лоскутья простыню, зло сказал брату: «Ну смотри, Андрюха! И на удачливого спотычка бывает. Не все скалиться — поплачешь еще!»
Узнав обо всем, Федор Пантелеевич корил обоих, досадливо понимая, что нашла коса на камень, — не будет мира между сыновьями, не жди ладу, и выговаривал им, напоминая о корне макарычевском, о крови единой.
Уже тогда приметил Федор Пантелеевич разлад у старших сыновей, но надежды не терял: гляди еще, перебродит и осядет, войдет в края. Перебродило, а в края не вошло — выплеснулось так, что не прикроешь, пригоршнями не соберешь, — людям все видать!
Катьша, Катьша… Федор Пантелеевич был замкнут, сдержан с невесткой, хотя ни словами, ни действиями своих чувств не выказал ни разу. Случались у них с Матреной Власьевной разговоры с глазу на глаз — обронит та со вздохом:
— Ить видит она, Федор… Что ты камень к ней — видит! Чем виновата? Дитё народила…
— Какое — не виновата! — резал Федор Пантелеевич. — Поигралась с одним, выскочила за второго, а мы расхлебывай ополовником!
— Так ведь как жить-то, Федор? Как?! — скорбно вздыхала Матрена Власьевна; подрагивали губы, подносила концы ситцевого платка к глазам.
Щадя жену, Федор Пантелеевич молчал, не хотел бередить и без того смятенную ее душу: она жалела каждого, скорбела о каждом и плакала — он это знал — тоже о каждом. Она в своей материнской боли и страданьях желала лишь одного — примирения, покоя, благоденствия под крышей ее дома.
Желала, но по ее не выходило, не складывалось.
Улицы сковало черногрязьем: после дождей прихватило морозцем. Хмурое предзимье давило низкими тучами, с белков, одевших снежные шлемы, срывался ветер, ворошил тучи, гнал, прижимая к земле, высыпались редкие дождевые дробины, — попав на лоб, за воротник, ледяно вскипали, будто капли кислоты.
Час уже был не ранний, но улочка, которой шел Федор Пантелеевич, была пустынна, деревянные домишки глядели в сиротской горечи. Осадок горечи лежал и на душе Федора Пантелеевича: он как раз думал о боязливой покорной обреченности жены, с какой она ждала неотвратимых бед. Сдала она, постарела за эти месяцы войны. Как он догадывался, Матрена Власьевна, оставаясь в доме одна, верно, частенько омывалась слезами: прежний блеск в глазах стаял, тусклая заволочь затянула их, лицо, будто капустный лист, взялось дряблостью, скорбные морщинки просекли верхнюю губу, — она непроизвольно подергивалась, отчего казалось, что Матрена Власьевна вот-вот заплачет.