Улочка сейчас завернет, пойдет вправо, под уклон, огибая Свинцовую гору, а там и тополиная аллея: они сами, рабочие, сажали ее в один из воскресников, окучивали, поливали. «Голоногая», как про себя звал Федор Пантелеевич, рощица поднялась бойко, взбежала даже на отлогий скат Свинцовой горы. Перед самой аллеей Федор Пантелеевич в мозглом туманце, оседавшем мелкой пылью на лице, увидел людей вокруг столба, догадался — слушают утреннюю сводку Совинформбюро. Репродуктор — его с месяц назад водрузили на столбе — потрескивал, и голос диктора стал различимым, лишь когда Федор Пантелеевич подошел близко. Люди в спецовках, ватниках, в кепках, шапках и казахских линялых малахаях, молча, удрученно столпившиеся, не обратили на него внимания. Слышимость была плохой, в репродукторе что-то встрескивало и будто крупой секло по черному проклеенно-бумажному диску. Федор Пантелеевич негромко спросил мужика в ватнике, в старом лисьем малахае, кивнув на репродуктор:
— Что там?
— Осадное положение в Москве, — нехотя ответил тот, не оглядываясь. — Постановление читали, а теперь другое…
Федор Пантелеевич прислушался.
— …Вот что пишут бойцы и командиры 1-й гвардейской мотострелковой дивизии в ответ на Постановление Государственного Комитета Обороны в своем письме к москвичам: «Мы клянемся нашим матерям, давшим нам жизнь. Клянемся народу, партии, Советскому правительству, нашему вождю товарищу Сталину… что, пока держит винтовку рука, пока бьется сердце в груди нашей, до последнего вздоха мы будем беспощадно громить врага, уничтожать фашистскую мразь…»
Толпа возле репродуктора увеличивалась — подходили люди с завода. Федор Пантелеевич увидел, что к нему пробирается печевой Агишин, рабочий аглоцеха, рыжебровый, нервный, но деловой мужик.
— Пантелеич! — громко позвал он, отодвинув рукой соседа, с которым, подойдя сюда, заговорил Федор Пантелеевич. — Ай не знаешь, что в ватержакетном?
— Что еще?
— «Козла» пустили! Садык матерился, с кулаками на всех…
Не дослушав Агишина, подтолкнутый внутренней волной, разом притемнившей все вокруг, Федор Пантелеевич пошел напрямки сквозь толпу, к тополиной аллее. И люди давали дорогу, расступались перед ним.
1
Мелкая водяная пыль колючими, будто металлическими стружками налипала на лицо, — туман тут, в аллее, в низине, среди тополей, давно облетевших, голых, заплотнел, комья грязи залудились глазурью, — однако Федор Пантелеевич не замечал этого. Он почти бежал, думая лишь о том, что там — в цехе.
«Козел», «козел»! — кровь стучала в висках. — Пустили все ж, пустили! Зато ты, дурак старый, отлежался, поспал! А вон что стряслось, — печь стала! Свинцу конец!»