Мой фотоаппарат издавал тревожные звуки; каждый щелчок затвора звучал по-разному, как будто заклинило объектив или треснула линза. Мой Canon А-1 был произведен в начале семидесятых, и найти к нему запчасти сегодня было нереально. Но так же как я не обращала внимания на боль в колене, меня в тот момент совершенно не интересовало ни сколько времени займет, ни во что мне обойдется починка аппарата. Тем более что, едва я успела отщелкать первую пленку, Джорджия встала, подошла ко мне, взяла меня за подбородок и прижалась своими губами к моим. Язык у нее был маленький, я даже не думала, что бывают такие крошечные. Эта ни на кого не похожая женщина целовала меня; я плохо понимала, что происходит, и не сопротивлялась, когда она меня раздела. Все случилось очень быстро. У Джорджии была плотная кожа, которая легко покрывалась мурашками. Она как будто жила своей отдельной жизнью. Живот сиял какой-то акульей белизной, зато бедра и ягодицы покраснели до почти пурпурного цвета. Меня страшила ее вагина — как некое свойство натуры, присущее и мне и способное вызвать отвращение, — но, как ни странно, она мне понравилась. Меня восхитила ее бледная, розовато-бежевая плоть, наводящая на мысль о моллюске и переходящая в красноватую синеву. Я пробовала на вкус женщину, ее щекочущую нежность; женская ласка не нуждается в твердости и обходится без резких вторжений, но, действуя окольным путем, доставляет неизъяснимое наслаждение. Разморенная, с влажной грудью, я задремала на пахнувших роскошью простынях, повернувшись лицом к милому лицу Джорджии, прекрасному лицу богатства. Но эта женщина не ведала сна. Она достала с ночного столика пепельницу, закурила сигарету и объяснила мне, почему мы с ней находимся в этой комнате и почему проведем ночь в этой постели.
— Когда мой дядя женился, — начала она, глубоко затянувшись, — ему было пятьдесят восемь лет. Никого из родственников на свадьбу не позвали. Даже меня, хотя я была его крестницей и он меня обожал. Но через пару недель дядя прислал мне билет на самолет до Италии — он проводил медовый месяц на Капри и хотел, чтобы я к нему приехала. Накануне отлета моя мать и ее сестры устроили семейный совет. Мне было поручено внимательно понаблюдать за молодой женой и дать о ней подробный отчет: что она говорит, что делает. Но в Париж я вернулась в полном замешательстве. Моя новая тетушка, Зельда, практически не выходила из своей спальни. Я видела ее всего один раз: она прошла мимо меня, даже не покосившись в мою сторону; на ней была густая черная вуаль, уместная на похоронах, но уж никак не в доме молодоженов. Мать жутко разозлилась: я прогуляла неделю школы и ничего не узнала.