Вчетвером осторожно покатили «жигуленок» в темноту из света фар «лендровера». Колобок на ходу крикнул водителю заморского средства передвижения:
— Стань так, чтобы край осветить!
«Лендровер» подергался, элегантно урча, и осветил край обрыва. На освещенном краю «жигуленок» и остановили. Все пятеро бессмысленно глянули вниз, в черное нечто. Потом Колобок сходил к «лендроверу», принес влажные от бензина концы, раскрыл заднюю дверцу «жигуленка» и распорядился:
— Потихоньку, потихоньку.
Когда «жигуленок» оказался в положении неустойчивого равновесия, он щелкнул зажигалкой, поджег концы, швырнул их в салон, захлопнул дверцу и заорал:
— Давай!
«Жигуленок» нырнул в черный омут. Трещали кусты, затем прозвучали два гулких удара и — все.
— Не докатился до воды. Плеска не было, — догадался Колобок и скомандовал подошедшему полюбопытствовать шестому — шоферу. — Подгони «лендровер» сюда. В нем ждать будем.
Сидели в «лендровере», тупо пялились вниз, в темноту. Шофер вздохнул и предложил заискивающе:
— А то я верхний фонарь на него наведу? Увидим, что там.
— А кто-то увидит твой прожектор и поинтересуется, что здесь, — нервно сказал Колобок. — Ждем еще три минуты и, если не займется, лезем вниз.
Занялось сразу. С алым пламенем, с полыханием и треском.
— Сейчас рванет, — облегченно нарисовал перспективу Колобок. И, естественно, угадал: тотчас рвануло. Пламя на миг обрело форму оранжевого овала, в котором взметнулись черные корявые куски автомобиля.
— Не слабо, — оценил происходящее Колобок, а говорливый добавил:
— Как в американском кино.
Совет в Филях, не то чтобы совсем в Филях, но состоялся тоже неподалеку от Москвы. На даче Смирновых-Болошевых. Точнее, на террасе дачи.
Покатило к вечеру, и солнце горячими квадратами лежало на крашеном полу. В очередной раз, убегая — припекало — от яркого прямоугольника, Смирнов отодвинул кресло-качалку в тень, вновь уселся и с удовольствием закачался. Он качался, а трое его соратников сосредоточенно, как и положено на военном совете, думали. Долго думали. Смирнову-Кутузову надоело качаться, да и ждать надоело.
— Ну?
— Баранки гну, — ответил Казарян-Ермолов, в далекие-далекие времена сослуживец по МУРу председательствующего, ныне кинорежиссер и даже народный артист. А молодой среди старперов, сорокапятилетний, и потому горячий беллетрист Кузьминский-Раевский рявкнул обиженно:
— Не нукай, не оседлал еще!
Самый рассудительный и самый давний — с детства — смирновский друг, известный журналист Спиридонов, проходивший здесь, скорее всего, за прагматика Барклая де Толли, разумно возразил: