— Ты это, ничего. Отыщется сеструха ваша.
Шурка вздрогнул, отвернулся. Луша убедилась в собственной догадке. Вздохнула:
— Вот кончится война, все по домам разойдутся, вы вернетесь. И сеструха тоже. Встретитесь.
Шурка не ответил.
— Идем в дом, — сказала Луша. — Обед на столе.
Он послушно поплелся. Вдруг догнала мысль: «А ведь я привык, что Тани нет». Тут же поправил себя: «С нами нет». Но стало еще хуже.
Он сел за стол.
— Ты что, ревел? — удивился Бобка.
Шурка возил ложкой в миске, думал о своем.
Что значит: пропал без вести? Человек ведь, не пять копеек. Как пропал, так и найдется. Волновать людей нечего, быстро пообещал он себе.
И Таня, конечно, найдется тоже.
Луша стукнула окно наружу. Прочитанное письмо Вали большого тут же взлетело и соскользнуло на пол, Бобка скатился со стула — ловить. Белая занавеска замахала рукавами ему вслед. Валя большой без улыбки смотрел из деревянной рамки на катавасию.
— Фух, — сказала Луша, — жарко. — Посмотрела на Шурку, поправилась: — Теперь жарко. А тогда было холодно.
И за два уха поволокла кастрюлю. В своем ящике ахал и постанывал во сне Валя маленький.
Бобка опять вынул из кармана мишкин глаз, приставил к своему. Изучил стены. Стал глядеть в окно — на желтое небо, оранжевый забор, карамельные деревья. С одного края мишкин глаз был обожжен, оплавился; давно еще — когда мишка сгорел в печке в Ленинграде. Бобка привык, что мир был таким — подтаявшим с одного края.
— Почтальонша приходила?
— Нет, — ответил Бобка, не отнимая глаз. Он торчал в окне по пояс.
— Да, — ответил Шурка.
Луша глянула поочередно на обоих:
— Да или нет?
— Мимо прошла, — пояснил Шурка.
«Линия отрыва, — думал он. — У самих точных сведений нет, а пишут. Людей зря пугают. Самих бы их с этого отрыва». Лиловенькая печать, как круглый зубастый ротик, через карман рубашки сосала самое сердце.
— Что-то давно от дяди Вали новенького нет, — заметил Бобка, втягиваясь обратно в комнату. Шурке захотелось его придушить.
— Он же воюет, Бобка, ты что? — осадил брата. — Некогда ему.
А сам мрачно подумал: дурак, вот ляпнул тоже — некогда! В последнем письме березки-то были еще в инее, а весна уже и сюда добралась. Перелезла через Уральские горы, разжала руки и упала на Репейск огромным жарким кулем.
Луша, к счастью, не услышала: стояла у окна. И не сводила глаз с чего-то.
Вернее, с кого-то.
— Добрый денек, — продребезжал снаружи голос.
— День-то добрый, а ты топай своей дорогой, — нелюбезно ответила Луша.
— Там кто? — удивился Бобка. Так Луша еще не разговаривала.
— Какую еще пуговку? Топай отсюда.