– Саша, все в порядке. Наши люди держат ситуацию под контролем. Езжай домой, веди себя как обычно.
– А что с Самирой?
– Ей больше ничто не грозит. Извини, кроме этого, ничего не имею права тебе сказать.
Я сидел, смотрел на зеленый сигнал светофора и не мог заставить себя двинуться с места – такое нахлынуло мгновенное счастье и облегчение. Мне позарез нужно было с кем-то поделиться. Рука сама выбрала Соболеву:
– Екатерина, извините, что я сорвался сегодня. Все в полном порядке, я еду домой, свободный и счастливый, как студент после экзамена.
– Александр, я так рада. Я все еще у вашей мамы, но теперь тоже двинусь домой. – Надо же, только сейчас я понял, как же сильно полагался на нее. – А Самира, ее освободили?
– Да-да, все разрешилось. С ней все в полном порядке.
Я старался, чтобы голос звучал как можно более небрежно. Она и так уже знала слишком много.
– Отлично!
Трубку взяла мать, и пришлось минут пятнадцать успокаивать ее.
Дома еще повсюду витал дух Самиры. На диване лежал забытый ею шарф, на столике – распахнутый журнал. На кухне сох надкушенный бискотти. На полке из ряда кулинарных книг высовывался черный молескин, в котором она писала какой-то сценарий. Как зверек, она пометила весь мой дом. Я прошелся по комнатам, решительно собрал все, что осталось от нее: надкушенный бискотти, лак, черную тетрадь, заколку для волос, платок, журнал – помедлил секунду над мусорным ведром, наконец решился и выбросил все.
Захлопнул. Снова открыл. Я не любил Самиру по-настоящему. С самого начала я знал, что наш союз временный, что мы не подходим друг другу. Думаю, она это тоже знала и тоже не была влюблена. Она была со мной ради газыря. Я догадывался об этом, но это меня даже оправдывало; я отговаривался тем, что для пользы дела следует предоставить Виктору возможность узнать, на кого она работает.
Но все это были отговорки. А правда заключалась в том, что отказаться от Самиры было так же трудно, как трудно голодному отставить пахнущий сливочным маслом попкорн. Теперь все между нами кончено. И все же я не выдержал. Выудил из мусора ее молескин.
Помню, как она возилась с этим сценарием. Таскала тетрадь с собой по всему дому, то и дело что-то в ней писала, останавливалась, напряженно думала, уставившись в пространство, снова писала, иногда довольно хихикала. Я полистал этот опус. Страницы были исчерканы крупным почерком человека, не привыкшего писать от руки. Она была в восторге от своего сочинения, уверяла, что когда-нибудь это непременно будет экранизировано, и в этом фильме ей обеспечена главная роль. Я в этом сильно сомневался, но сейчас не нашел в себе сил выбросить ее писанину. Пробежал глазами пару строк. В основном это были совершенно невозможные любовные диалоги. Но я знал, как дорого ей это убогое сочинение. Если когда-нибудь она вернется, то не за мной, а за вот этим пропуском на церемонию Оскара. Пусть он ждет ее.