Он голый стоит на столе. Ошеломленные, почти в обмороке батюшки. Иерарх схватился за сердце. Какой-то семинарист опрометью покидает зал. Какой-то дюжий монах пытается схватить Веронова.
Веронов подхватил упавшую на стол рясу, кое-как замотался в нее, сбросил козлиную маску и выбежал их помещения.
Он катил по Москве, натягивая на плечи драную темную ткань. Ему казалось, что следом за его машиной мчатся, перевертываются, хохочут уродливые существа. То ли хотят его изловить, то ли славят его.
Вернувшись домой, он принял горячую ванну. Тер пенистой губкой грудь и живот, смывая змею. Краска была едкой, и змея плохо смывалась, и он стирал ее до боли, а потом раздраженную кожу мазал целительным кремом.
Все его тело ликовало, как в детстве, когда он просыпался в лучах солнца и все его клеточки пели, восхищались своему росту, – так радуется молодое хлебное поле, где всходит каждое зерно, напоенное светом и влагой.
Он старался понять природу своего наслаждения. Его веселил успех аттракциона, испуг людей, не ожидавших подвоха. В этом была его изобретательность, веселое коварство, пусть злое, но шутовство. Но помимо этого наслаждение доставляло попрание запретов, разрушение табу, которое накладывало на жизнь человечество за долгие годы своего существования. Он был революционер, разрушитель. Он поднимал восстание. Он разрушал темницы, в которых томились древние чувства и желания. Он нес свободу запечатанному человечеству. Он был освободитель, и там, где он проходил, раскрывались темницы и вылетал скованный дух. Именно этот освобожденный, веками таившийся дух омолаживал его, делал счастливым, заставлял ликовать. Это было упоительно. Это делало его великим художником, возвышало над всеми мастерами.
Так думал он, лежа в ванной посреди душистой пены, слыша, как тихо журчит из крана вода. На его розовой груди вновь проступила змея, и досадуя, он снова тер грудь твердой щеткой, избавляясь от ее навязчивости.
Интернет клокотал, хохотал, глумился.
«Козел в монастырской капусте».
«Атака сатанистов».
«У владыки Амвросия случился выкидыш».
«Богохульник должен предстать перед судом».
«Что, попы, дождались кары небесной?»
«Иудеи не дремлют».
Пришло электронное сообщение от Янгеса: «Восхищаюсь! Вас причислят к лику святых! Очередной транш прошел».
Он лежал на диване посреди кальянов, слыша слабые звоны Новодевичьего монастыря, и думал о природе своего искусства. Оно родилось не вчера. Молодым человеком он работал в закрытом институте, изучающем Космос. Вместе с другом Степановым они проектировали поселения для дальнего Космоса, в котором превалирует серая материя, действуют иные законы природы. Мир, как утверждал Степанов, подчиняется геометрии Лобачевского, согласно которой две прямые пересекаются в бесконечности. И есть еще второй мир – мир Меньковского, умонепостижимый, запечатанный и нераскрытый. Они со Степановым стремились смоделировать эти миры, искали их математический и эмоциональный образ. Доводили себя до безумия. Веронов считал, что этот образ открывается человеку в момент стресса, или в момент смерти, или в секундных откровениях, когда в мозг из других миров влетает космическая частица, замыкает в нем нейроны, и человеку на одно мгновение открываются фантастические картины, которые затем навсегда пропадают.