Она встала и прошлась по комнате. Никогда прежде они не говорили об этом. Роберт Ринатович потрясенно смотрел на дочь. Он и не подозревал, что давно прошедшее было для нее все так же живо и болезненно.
– Она тебя, конечно, приняла обратно. Но я обижалась на нее за это, потому что… – Регина внезапно осеклась. Сообразила, наверное, что зря высказывает все это еле живому, несчастному старику. Ему и без того несладко: он напуган, как и все они, и выходка тети Риммы отняла остатки сил.
– Прости, пап. Меня занесло. Я не должна была этого говорить.
– Должна была! Обязательно должна! – воскликнул он. – Ты все правильно сказала! Жаль только, что ты решила, будто мне нужно, чтобы ты меня успокаивала. Я ведь не за этим начал разговор.
– Мне кажется, нам лучше поговорить позже.
– Нет! Именно сейчас! В общем… – Роберт Ринатович потер рукой лоб, стараясь привести мысли в порядок. – Я хочу, чтобы ты понимала, в каком настроении я вернулся. Я любил Машеньку, всегда любил ее одну, каких бы увлечений ни было. К тому времени я понял, что только с нею и могу быть счастлив. Мои мечты стать великом поэтом потерпели крах, в глубине души я всегда понимал, что… – он запнулся, – что я бездарен. Мне хотелось просто и тихо жить с Машенькой и с тобой, забыть все прежнее, начать работать. Она поняла меня, приняла. Я устроился в школу, стал пытаться наладить отношения с тобой, и в первое время все было хорошо. Я смирился, что жизнь моя изменилась, пописывал стишки, но… как-то легко, впервые не думая о том, что кто-то станет их читать. Просто так писал, для себя. А потом случилось это.
Регина уже не делала попыток прекратить разговор. Она напряженно вслушивалась в слова отца. Роберт Ринатович понимал: то, что она сейчас услышит, может окончательно оттолкнуть от него дочь, но молчать больше не мог.
– Вас не было дома, а мне что-то понадобилось, какая-то вещь. Ерундовина вроде дырокола. Полез в ящик письменного стола и там нашел две тетрадки. Обычные общие, в клеточку. Девяносто шесть листов. – Он пожевал губами. Снова заговорил, будто пересиливая себя: – Тетрадки были исписаны с первой страницы до последней. Машенькин почерк я хорошо знаю. В первый момент решил, что это старые институтские лекции. Или, может, дневники. Но это было ни то ни другое. Это были… стихи.
– Чьи? Мамины? – опешила Регина.
– Ты не знала, что она пишет? Вот и я не знал. Прочитал одно стихотворение, второе, стал читать одно за другим и… сразу понял, насколько они хороши. Не просто хороши! Это были глубокие, искренние строки, в которых билось и звучало то, чего недоставало мне! В них была жизнь, настоящая поэзия! А мне, по сути, и сказать было нечего. Стыдно в таком признаться, но я, бывало, искал красивые слова, подбирал по словарю рифмы. Мои стихи были складные, ладные, но пустые. Я умничал, гримасничал – а она вдыхала в слова жизнь. В общем, ты поняла, что я хочу сказать. Твоя мать обладала истинным даром, и я рядом с ней был просто жалкий паяц. А теперь оцени мое состояние. Машенька была журналистом, к тому моменту – заместителем главного редактора в известной городской газете. Ее уважали, любили, ее статьями зачитывались, ей прочили хорошее будущее, тогда как я… Ты знаешь. Единственное, что мне оставалось, чтобы сохранить самоуважение, – это считать себя непонятым творцом. Говорить, что я выше мирского. Но, прочтя ее стихи, я уже не мог сохранить и эту иллюзию.