– Нет, я же говорю, оно противное.
– Ты не пробовал! Откуда тебе знать, что оно противное? Терпеть не могу, когда так говорят!
– Думаешь, я не могу представить, какое оно? – усмехнулся Петя.
– Попробуй. – Она протянула ему банку. – Сейчас же.
– Нет, Ясна, ни за что! – Он отшатнулся.
– Давай. Это наказание за твои слова. Нельзя говорить о чем-то плохо, если ты понятия не имеешь, что это такое. Так только говнюки делают.
– Не-ет.
– Воронцов, не упирайся, – поддакнул я.
– Нет, сказал вам. Вот настырные! Согласен быть говнюком.
– Ты хочешь, чтобы он попробовал? – спросил я у Ярославны.
– Естественно!
Я опустил на мягкую траву свою банку, бросился Пете на спину и почти повалил его на землю. Он непристойно обозвал меня, стал вырываться, но я оказался сильнее. Я сжал его руки у него за спиной и схватил за лицо:
– Ну, открой пасть. Ясна, лей!
Он принялся ржать и дергаться. Мы не смогли разобрать ни слова, потому что я не позволял ему закрыть рот. Ясна снова откупорила банку, из которой пила.
– Тише, тише, он же захлебнется.
Он вертел головой, молоко текло по его подбородку, по шее, оставляло на футболке белесые разводы.
– Хватит! Идиоты, – хохотал и орал он. – Меня сейчас вырвет!
Ясна отставила банку в сторону и подошла к нему вплотную, он отплевывался молоком. Когда она его поцеловала, я все еще держал его за лицо, чувствовал эти движения и влагу под пальцами. Он высвободился и врезал мне локтем в живот. Я не успел вздохнуть, согнулся пополам. Он схватил меня за руки и толкнул вниз. Яснино платье теперь тоже было в молоке. От ее вида, от жары, от боли под ребрами, я потерял голову мгновенно. Я притянул к себе Ясну и целовал, не сдерживаясь и не соображая, пробирался пальцами под подол ее платья, то и дело сталкиваясь с Петиными руками, двигавшимися по такому же маршруту. Откуда-то передо мной взялась его взлохмаченная кудрявая голова, мне мешало его лицо, я пытался отвернуться, пока вдруг не понял, что мой рот впивается в его рот и что я чувствую уже не Яснин язык, а его.
Появилась боль во всем теле, неприятие и тошнотворное несогласие с происходящим – а потому не было нежности, была отупляющая злость: я укусил эту сволочь, буквально умирая на жаре и закатном солнце от странного чувства.
Тем временем наши руки боролись за Ясну, она положила мне на плечо свою маленькую головку, в просвете между пуговицами сарафана виднелась ее грудь.
Ясна отрывисто вздыхала, когда то мои, то Петины пальцы оказывались в ней.
Я усадил ее к себе на колени, прижимая сильнее, вдавливаясь в нее всем телом. Петя нагнулся ближе.