Но как ни ободряла она ребят, класс молчал. Только легкий гул прокатился от парты к парте.
Коля Харламов, лучший ученик в классе, поднял руку.
— Что тебе, Харламов?
— Я могу сказать.
— Что? — брови учительницы постепенно поднимались дугой над светлыми, недоуменно расширившимися глазами. — Что ты можешь сказать?
— Я могу ответить на ваш вопрос: кто в классе может учиться гораздо лучше, чем в прошлом году?
— Нет, нет… Садись, Харламов! — торопливо произнесла она. По лицу ее мелькнула быстрая, но отчетливо уловленная всеми гримаса досады. — Пожалуйста, не надо. Я и без твоей помощи отлично знаю это. Ведь мне чего хочется, ребята? — снова мягким тоном склоняла она к откровенности своих учеников, так повзрослевших за лето. — Мне хочется, чтобы каждый, хорошенько продумав, сам признал свои ошибки… Обязательно сам!
Никто не хотел каяться «сам», и Евгения Николаевна вскоре отступилась, как будто отказалась от затеи испытывать самолюбие ребят. Она только покачала головой, неодобрительно усмехнулась, потом села за свой столик.
— В таком случае оставим это… Запишите расписание уроков.
Вытянув далеко руку с листком расписания и щурясь, она диктовала. Ученики записывали, переглядываясь кто с озорством, кто со смущением.
— Ну, а теперь… теперь я хотела бы послушать, как вы провели лето. Кто начнет?
Тут вызвалось сразу несколько человек. Говорили в очередь, торопливо, горячась, опасаясь, что другой перебьет и помешает рассказать самое главное.
Евгения Николаевна всех слушала внимательно, даже участливо, интересовалась подробностями, поощряла ребят улыбкой, беглыми одобрительными замечаниями, иной раз веселой шуткой.
Больше всего заинтересовал ее своими летними впечатлениями Алеша.
— Вот видите, — обратила она внимание класса на некоторые подробности Алешиного рассказа. — Почему Алеша Громов так разволновался на последней линейке в лагере?
Никто не догадывался, как опасен и коварен был этот вопрос. Никому не приходило в голову, что от флажка на мачте, так торжественно спущенного в знак окончания летнего сбора, Евгения Николаевна, хитро маневрируя, вернется к прежним, как будто уже совсем отброшенным разговорам о новой, зрелой, ответственной поре жизни.
— А ну, ребята, подумайте! Да-а-а… — вздохнула она и доверчиво улыбнулась. — Дело прошлое, но мне, вашей классной руководительнице, туго приходилось два года. Да, да, трудно мне было с вами, пока вы оставались детьми. Откровенно скажу: наш класс был самым неблагополучным в школе. Вы точно взялись побить рекорд по озорству… К большому моему стыду, вы очень успевали в этом направлении.