Бедные немцы из ляндсдорфского лагеря! Вот уж не снилось им, что они явятся притчей во языцех для больных в госпитале Иновроцлава.
Мы стали, что называется, именинниками. На нас был большой спрос. Сестры милосердия и врачи, ежедневно обходившие больных, подолгу останавливались у наших коек и вступали с нами в беседы.
Как-то раз нас посетило несколько упитанных толстых господ с разодетыми женщинами, очевидно женами, которым мы, по просьбе врача, вновь повторили историю о Ляндсдорфе. Гости привели с собой детей и принесли пакеты с вкусными вещами. Уплетая их за обе щеки, мы изрядно потешались над доверчивостью глупых буржуев, которых нам удалось обернуть вокруг пальца. Мы отлично знали цену вниманию этих людей, которые, прослезившись, выслушали нашу скорбную повесть о хождении по мукам в «немецком плену».
Они ведь не зря отгородили свои лагери четырьмя рядами проволоки. Это их сыновья избивали нас «телефонными» плетками.
Польский мещанин боялся большевистской заразы и установил в своих лагерях для пленных из Советской страны жестокий режим, прелести которого мы испытали на своих спинах.
Окопавшись в Иновроцлаве и других городах, он мечтал о бешеной расправе с большевиками, трясся от страха перед польским рабочим и крестьянином, изнывавшими под тяжестью военщины.
Нас кормили как на убой. Через несколько дней после прибытия в госпиталь мы были помещены в отдельную палату, снабжены чистым бельем, пострижены, вымыты, словом, мы приняли человеческий вид.
Оставшись наедине, мы чувствовали себя как актеры после спектакля.
Да и как могло быть иначе, когда с небольшим запасом слов мне приходилось все время расписывать наши муки в немецком плену?
Единственной поддержкой в таких случаях бывал Борисюк, который залпом выбрасывал двадцать-тридцать немецких слов, когда замечал, что мой запас подходит к концу.
Все же надо сознаться, что я оказался недурным лингвистом. Пребывание в польских городишках в период войны, когда приходилось сталкиваться с жителями в лагерях и на разработках в лесу, пошло мне на пользу. Моя речь могла казаться подозрительной лишь в том случае, если бы мы были взяты под подозрение, но это как будто не имело места, особенно в отношении меня и Борисюка.
Хуже было с Исаченко и совсем плохо с Петровским. Последний спустя несколько дней по прибытии в госпиталь захандрил; его угрюмый вид вызвал расспросы сестер и врача.
Борисюк по этому поводу сочинил трогательную историю о жене, которая, не дождавшись Петровского, бросилась в реку, об умерших детях-сиротах и т. д. После этого рассказа сестры стали сочувственно посматривать на парня с такой мужественной физиономией и такой трагической судьбой.