— Давай мои ботинки загоним, — предлагает Петровский. — Вы босы, а я обут. Будем все босиком ходить. И без того я на буржуя смахиваю.
Грознов тщательно счищает грязь с ботинок Петровского и уходит с опасной миссией.
Он долго не возвращается. Мы решаем, что ботинки у него отобрали, а самого избили шомполами.
— Эх, черт! — накидываюсь я на Петровского. — Лучше голод, чем ставить товарища вновь под удары.
В тревоге проходит около двадцати минут.
Наконец показывается Грознов. В руках у него большой кусок хлеба.
— Понимаете, — шамкает он, — один скурве сыне (он уже стал усваивать жаргон конвоиров) едва не отобрал ботинки задаром, но я все-таки вымолил у него хлеба. Смотрите, какой кусок!
Он торжественно потрясает в воздухе хлебом, бережно, по-крестьянски, делит кусок на равные части, и мы с жадностью едим. Стараемся не смотреть друг на друга.
Расправившись с хлебом, ложимся спать. Кое-как примостившись друг к другу, тревожно засыпаем.
Ночь проходит без приключений. Но сон не успокаивает. Мы лишь несколько подкрепляем свои силы, которые на исходе.
Утром является писарь. Он всех переписывает, а затем объявляет, что нам выдадут хлеб и часа через два отправят в Белосток.
Писарь нас не обманул. Нам действительно выдают по четверти фунта хлеба, выстраивают и ведут на вокзал.
Поезд увозит нас все дальше и дальше в глубь Польши.
В Белостоке не хватило по списку четверых человек: они умерли в дороге, и из вагонов вытащили их трупы.
Унтер-офицер торопливо вычеркнул умерших из списка.
Мы двинулись в сторону от вокзала, навстречу громадным баракам для военнопленных.
Белосток являлся сортировочным лагерем: из него отправляли пленных во все концы Польши.
Лагерь был огорожен несколькими рядами колючей проволоки и обнесен глубоким рвом. Кругом бараков были выстроены будки для часовых. На высоких столбах качались электрические фонари.
После перенесенных мытарств перспектива хотя бы временного пребывания на оседлом положении казалась заманчивой. Искалеченные, полураздетые, полураздавленные, мы все же сохранили способность соображать и передвигаться; мы остались в живых, вырвались из цепких объятий смерти, столько раз заглядывавшей нам в глаза.
Это граничило с чудом. Но в чудеса после пережитого верить не приходилось.