«Ведь это были совсем недавно живые люди…» — подумал я.
Несколько часов прошло, пока улегся шум возле бараков.
Очевидно, экзекуция закончилась.
— Идем, — сказал товарищ из тринадцатого барака, — сюда могут случайно войти.
Мы взяли носилки и медленно направились к своему бараку. Там увидели безотрадную картину. Товарищи лежали на нарах и стонали. Вся их одежонка, и без того убогая, висела клочьями. Сквозь дыры виднелись на теле кровавые рубцы и раны.
— Петька, ты? — обрадовался Петровский. — А мы думали, что тебя повели на расстрел.
Подсел к нему, поделился своими мыслями.
Гнев, ярость против проклятых палачей душили нас с невероятной силой.
У Сорокина, метавшегося на нарах в бессильном отчаянии, пена выступила на губах.
Из женского барака доносятся вопли вперемешку с надрывным плачем детей.
Нам захотелось во что бы то ни стало выяснить, что там происходит.
Один из товарищей попросил конвоира проводить его в уборную. Вскоре он вернулся и, лихорадочно волнуясь, сообщил:
— Товарищи, там женщин донага раздевают и порют плетками.
В стрелковском лагере находились захваченные в советских госпиталях сестры милосердия. Поляки проявляли к ним особенную ненависть.
По мнению Малиновского, русские женщины обязаны были убивать своих мужей, сыновей, братьев в том случае, если они оказывались большевиками. А раз они этого не делали, значит, с женщинами в данном случае надо обходиться так же, как с большевиками.
Вопли все усиливаются.
Сорокин неожиданно рванулся к двери. Он машет кулаками и что-то бессвязно бормочет. Мы едва его успокаиваем.
— Убью, не хочу жить, не потерплю! Пусть расстреляют! Не позволю! Не могу! Трусы вы жалкие, прохвосты! Как можно столько терпеть, как земля вас носит после этого? Собаки, гады ползучие!
Мы перепугались. Не было никакого сомнения в том, что Сорокин, если мы не оттесним его от дверей, бросится на конвоира.
Петровский и Шалимов хватают Сорокина за плечи и, зажимая ему рот, уговаривают вернуться на место и не ставить под угрозу всех находящихся в бараке товарищей.
Этот аргумент как будто убеждает Сорокина, и он с поникшей головой и трясущимися губами медленно ложится на нары. Всю ночь его сотрясают конвульсивные рыдания.
После этой памятной расправы лагерь превратился в ад. Вагнер и Малиновский озверели. Набеги на бараки стали постоянным явлением. Избиения происходили по любому поводу.
Шли недели, но в нашем положении ничего не изменялось.
Нам казалось, что стрелковский лагерь — худший из польских лагерей. На самом же деле во всех лагерях Польши, как мы узнали впоследствии от новых пленных, была установлена единая система обращения с пленными, причем в нее вносились те или иные особенности, в зависимости от индивидуальности начальников лагеря.